ЛитКритика.by

Ким Хадеев: "Уроки самопознания"

 

---

 

УРОКИ САМОПОЗНАНИЯ

(Ким Хадеев, «Дружба народов», №3-1975, стр. 277-280)

 

Юрий Кузнецов. «Во мне и рядом – даль». Стихи и поэма. М. Изд-во «Современник». 1974.

Юрий Кузнецов. «Гроза». Стихи. Краснодар. Книжное изд-во. 1966.

 

 

О Юрии Кузнецове говорят. Критик И.Ростовцева в «Литературной газете» вспомнила: участники «круглого стола», состоявшегося в редакции газеты еще в 1973 году и посвященного поэзии молодых, выделили его особо и единодушно признали Ю.Кузнецова автором, сказавшим от имени самого молодого поколения новое слово о войне (поразительные стихи о погибшем отце). Но еще четыре года назад стихи Ю.Кузнецова уже сделались чем-то вроде аргумента в статьях критиков и ученых, размышлявших об интеллектуальной лирике и о проблеме «алгебры и гармонии» (Ал.Михайлов, Ю.Барабаш). Да и само заглавие статьи Инны Ростовцевой показательно: «Этика космоса». Юрий Кузнецов, таким образом, получает в литературной ситуации завидный вид на жительство...

 

Да, перед нами действительно талантливый поэт. В стихах Юрия Кузнецова заявляет о себе молодое поколение нашей лирики – уже одно это может вызвать интерес; в том же, что перед нами лирик по самой «строчечной сути», читатель убедится даже и из тех цитат, которые я намерен привести. Мне кажется, серьезный разговор о стихах Ю.Кузнецова назрел; критически осмысляя его поэтический мир, я все время помню и прошу помнить читателя: перед нами яркая индивидуальность. О том же, как именно началась эта поэтическая судьба и каковы первые уроки ее начала, и пойдет  речь   ниже.

 

Ключевым у Юрия Кузнецова кажется мне стихотворение о том, как зеленая птица кукушка – бездомница и бесстыдница – соблазняет героя «потешным рассказом» о том, как бы славно-де улететь «на край света», да еще и «детей нарожать и бросить» в пути.

 

Думу думал Иван: что за птица?

Взял ружье да ее пристрелил.

Стали сны нехорошие сниться,

помечтал он и хату спалил.

 

При честном любопытном народе

свою душу не стал он смущать.

Поглядел – куда солнце заходит,

и подался край света искать.

 

Когда-то Ю.Кузнецов писал о «зове Звезды». И вот опять зов на «край света», призыв бросить «все обыденное», и вот так же фатально и непостижимо герой уходит от привычного – не подчиниться зову нет сил.

 

Главная тема поэта и есть «путь-дорога», «поиск – движение». Но хотя направление («край света») задано, надо уточнить сперва «начальные условия» задачи. Система отсчета у Кузнецова – это прежде всего два полюса: Дорога и Дом; разность потенциалов рождает поэтический ток. Дом – символ слияния с окружающим, пожизненная любовь, «почва». Причем не буквально: «Вот моя деревня, вот мой дом родной». Нет, для Кузнецова Дом – это шире, это, главным образом, детство, память о «непочатых годах», о «днях моей мечты», да еще до того отфильтрованная в толще времени память, что сделалась она чем-то вроде нектара, вызывающего видения: «Прямо передо мной – молочный, свежеснесенный, в пуху еще шар земной». Определение не очень конкретное, но эта обобщенность, символичность вообще свойственны Кузнецову: и жуки, собаки и трава, стрекозы, воздух, пауки, цветы и синева... А какие собаки и птицы, не говоря уж о людях, не рассказывает. Угадать, что поэт родом с Кубани, по единственной подробности, что он «оттуда, где встает равнина, скрестив мечи широкие дорог», если бы кто и сумел, то разве что энтузиаст, пять раз подряд угадавший по пять номеров в «Спортлото».

 

Поэт говорит о себе:

 

Мне виден дом до ясности, до странности.

Вот я слова забытые твержу.

Проходят в белом хрупкие туманности.

А я гляжу, гляжу, гляжу...

 

Эмоциональная ясность его воспоминаний о Детстве как о некоей райской поре достигается именно преображением Дома в радужную «туманность». Существенно единство: Дом – Детство. Потому он и вспоминает с такой тоской, как в городке его детства повсюду виделись ему фантастические «зеленые миры» и как родная хата «оперялась ставнями и красным пером черепицы», точно птаха, готовая вот-вот взлететь. Неразграниченность в его детстве мечты и жизни и скорбь по утраченной легкости, с которою жизнь заполнялась мечтой, как чистый сосуд,— вот один из истоков поэзии Кузнецова.

 

Так почему же лирический герой все-таки «хату спалил»? Почему «бросил всю жизнь на ветер, оставив шальным сквознякам жилье»?.. Конкретных мотивов у Кузнецова мы не найдем, кроме все тех же «нехороших снов». Можно только предполагать, что воздушный «плен облаков и стен» начал представляться ему слишком сладким. Потому и спалил, и бросил, и двинулся в Дорогу.

 

В Дорогу поэт уносит с собой светлую память о Детстве и любовь к Дому. Остальное пока что не очень ясно ему самому. Ясно вот что: во всем ему «хочется дойти до самой сути». Что же находит, какую «суть» открывает Ю.Кузнецов под «случайными чертами» – вот главное. Поэт знает: каждый заново должен открыть для себя эту «суть»; «суть» и «видимость» – не одно и то же, трудно постичь явления и поступки, не добравшись до «дна». Может быть, «суть» для Ю.Кузнецова – нечто особое и отдельное от эмпирической и земной реальности жизни, и понять суть можно, лишь вылущив ее из реальности, как ядро из ореха. Лирический герой Кузнецова одержим поисками абсолюта – вот откуда эта бесконечная езда «на край света».

 

Название нового сборника «Во мне и рядом – даль» выражает исходное ощущение Ю.Кузнецова: ощущение необъятных возможностей, скрытых и в человеке, и повсюду вокруг него. Не от «нужды» идет он в Дорогу, а от «переизбытка» желаний, чтобы на «новом материале» постичь «суть». Но тут-то и напоминает о себе всеединство человека и бытия: «даль рядом» переходит в «даль во мне», «край света» оказывается «внутри меня» – круг замыкается. Дорога, кажущаяся поэту окном в мир, оказывается зеркалом, в котором отражается он сам.

 

«Десять лет ожиданий и странствий миновало на этой земле», – говорит он о себе. В начале этой Дороги: «вот он, распахнутый... Как жизнь, простой» простор. А в итоге:

 

Завижу ли облако в небе высоком,

примечу ли дерево в поле широком, –

одно уплывает, одно засыхает...

А ветер гудит и тоску нагоняет...

Пошел я шататься по белому свету.

Но русскому сердцу везде одиноко...

И поле широко, и небо высоко, – драматичный итог...

 

Дорога у Ю.Кузнецова оказывается еще безлюдней и пустынней, чем Дом: из стихов этих как бы изъято «здесь, сегодня, сейчас», они существуют как бы в вечности и в абсолюте, но часто не связаны ни с чем «житейским».

 

Общая тяга к возвышенному окрашивает у Кузнецова всякий обыденный факт в космические краски: заговорили люди – и «то душа прикоснулась к душе, то звезда зацепилась за землю». Одиночество, замкнутость внутри себя отдаются космической болью:

 

Среди стен бесконечной страны

заблудились четыре стены.

А среди четырех заблудился тот,

который ушедшим родился...

…

Он пошел по глухим пропастям,

только стены бегут по пятам,

только ветер свистит сумасшедший: –

Не споткнись о песчинку, ушедший!

 

Проследим же дальше за этим путником.

 

Я слышу, ненавидя и любя:

во мне, как ясность, возраст происходит.

Приходит боль тревоги за себя,

ответственность за жизнь свою приходит.

 

И еще:

 

Со стихов, как с ума,

как на нет,

как с распятья, схожу.

Я лопату беру и копаю в том месте,

где совесть.

Ненавижу стихи!

Лучше сад для людей

посажу.

 

Так не «совесть» ли, не «ответственность» ли странным образом откликаются и здесь – только иным чувством – болью  одиночества?

 

И при этом неизбежный страх причинить другим боль. В поисках выхода поэт предполагает: а если сначала достигнуть полного знания о человеке, о мире и только затем брать на себя ответственность за вмешательство в жизнь? Но ведь сблизиться с человеком и понять его нельзя, не участвуя в его жизни, не вмешиваясь в нее, а значит, поэт обречен (его же словами) «искать в туманах», оставаясь поневоле одиноким. Одиночество же невыносимо. Даже «мимолетное прикосновенье то окна, то руки, то лица» становится для лирического героя надеждой на прочность душевной связи. Но все кончается – и в буквальном и в переносном смысле – тем, что «мы только любили землю, друг друга не понимая». И еще: «Сколько можно цепляться, цепляться, если мимо вагоны летят...»

 

Попытка вернуться в родные края и, в подражание Антею, соприкоснуться с «почвой» оказывается весьма драматичной. Правда, теперь-то ему становится дорога не одна «атмосфера», но и неповторимые жизненные детали Дома, и радость «простых» поступков. Поэт сознает, что Детство – душа и смысл его Дома – ушло безвозвратно, что он «дорогу к дому забыл – ну хоть убей». Привычка искать всюду «общее» постепенно сгладила и обезличила даже воспоминания. «Я все забыл, я ничего не помню», – с ужасом открывает поэт. Теперь он говорит: «Что за жизнь – не пойму и не знаю...» «Снилось мне, только сны не сбылись. Телефоны мои надорвались, почтальоны  вчистую  спились...»

 

Не только проникновение в «суть» бытия, но и самопознание оказалось у Кузнецова задачей достаточно сложной. В собственной же душе для него теперь «за стеною стена шевелится», и поэт не в силах понять, откуда же эти «стены» возникли и почему он не может сквозь них проникнуть. Горькое чувство какой-то невольной «потери» себя неизвестно «где» и «на чем» особенно сильно выражено в стихотворении «Отсутствие». По сюжету это рассказ о том, как любимая дважды искала героя. О первом ее посещении сказано: «Стул в моем пиджаке тебя сзади обнимет за плечи. А когда ты приляжешь, он рядом всю ночь просидит». О втором: «Стул в моем пиджаке подойдет к телефону, скажет: – Вышел. Весь вышел. Не знаю, когда и придет...» Человеческий дар заботы и нежности подавлен ощущением собственной мнимости; только и осталось герою вздыхать, да так, чтоб не слышал никто: «Где ты, девочка? Я погибаю...» Лирический герой искренне пытается не быть «человеком со стороны», стать для людей своим, не устраняться от «борьбы». Но он невольно превращается в странника, а Дорога его – в «замкнутый путь», в «бег без конца». В невольном раскрытии изнутри неизбежной замкнутости этого круга – сила «Кольца», «Баллады об ушедшем» и некоторых других стихотворений поэта, ценных горькой честностью поэтического самоотчета.

 

Интересна с этой точки зрения и «Атомная сказка», в которой переосмысляется история счастливой женитьбы извечного везуна Иванушки-дурачка. «По сребристому следу судьбы» он находит царевну-лягушку.

 

– Пригодится на правое дело! –

Положил он лягушку в платок.

Вскрыл ей белое царское тело

и пустил электрический ток.

 

В долгих муках она умирала,

в каждой жилке стучали века.

И улыбка познанья играла

на счастливом лице дурака.

 

Сильные стихи! И это не ламентация о «всегубительном разуме»: поэт издевается вовсе не над верой в познание и, наверное, даже не над утилитаризмом, хотя этот элемент тут, пожалуй, есть. Но, по существу, гнев поэта вызван убеждением «дурака» в том, будто все на свете похоже на детский «конструктор» и достаточно разобрать что угодно на части, как сразу понятною станет «суть». Объективный смысл стихотворения в том, что попытка понять «со стороны» всегда оборачивается злом и в итоге-то вместо «сути» обретается только тень ее.

 

Лирический герой Ю.Кузнецова здесь как бы спорит с самим собой, со своим первоначальным стремлением дойти до «сути», оторвавшись от «случайного», приземленного, преходящего. Суть «со стороны» оказывается  мнимой...

 

Книги Юрия Кузнецова любопытны именно поэтическим «самоопровержением». Какой же во всем этом общеинтересный урок? В чем характерность этого варианта лирики для настоящего момента нашей поэзии? Не объяснит ли этот «урок самопознания» ту печальную истину, что за последние десять лет в русской поэзии что-то маловато значительных новых имен? Вспомним недавнее прошлое. Поэты «фронтового» поколения вынесли из Великой Отечественной войны глубинное уважение к человеку и «строгий спрос» с жизни, прочнейшую связь «я» и «мы», умение поверять свою «личную» правду правдой эпохи. В последнее десятилетие в их стихах ощущение связи современности с историей выросло в настоящий поэтический историзм, когда жизнь непременно воспринимается «в контексте» и масштабе истории. Наиболее блистательные таланты «послевоенного» поколения, пожалуй, принесли читателю нечто иное: осознание права каждого понять свое конкретное, незаменимое место в мире; проблема личности, проблема выбора здесь осознавалась как труднейшее и важнейшее дело для человека. И все-таки главным для этих двух поколений является общее: гражданственность мироотношения, понимание того, что «общечеловеческое» не существует вне сегодняшней и даже сиюминутной реальности бытия, а самопознание немыслимо вне познания жизни и активного участия в ней; конкретная определенность поисков – того, что они отвергают, и того, чего взыскуют – вот их кредо. Поэзия Ю.Кузнецова обращена внутрь души. Целостность бытия разорвана на «оболочку» и «суть».

 

И щепетильность по отношению к миру, и страх своей предвзятостью покалечить живое в нем – все это тоже черты благотворной попытки личности «воспитать самое себя». И ощущение, что любая правда, по-школярски воспринятая «извне», превращается в догму, убивающую, а не созидающую живое, и что первейший долг человека – самому обрести свой взгляд. Все эти жизненно-психологические истоки даже и слабых сторон многих поэтов нынешнего молодого «кузнецовского» поколения являются, в свою очередь, следствием трудностей роста, но роста, обусловленного поступательной динамикой нашего общества.

Однако поэтические результаты этого психологического поиска неоднозначны. Исключительность интереса к тому, что «во мне», превращает невольно и неизбежно жизнь в аккомпанемент переживаниям личности, а внутренний мир – в абстрактную иллюстрацию комплексов полноценности – неполноценности, в назойливо однообразное выяснение, насколько мне хорошо или плохо и почему. Все это – опять же невольно – лишает возможности извне оценить и жизнь, и себя, приводит к тому, что вообще исчезает система отсчета и единственной мерой всего становятся импрессии личности, поиск неуловимого вечного Всеобщего, хоть и возникает он, бесспорно, из бережного отношения к жизни, из желания быть человечным. Отсюда и «кризис доверия» к бесконечно изменчивой и бесконечно многообразной реальности, к сегодняшней ткани ее, конкретной, а не абсолютной.

 

Я хочу вернуть читателя к началу этой статьи. К тому, чем сильны, привлекательны стихи Юрия Кузнецова. К тому, что выделило его среди его сверстников, поэтов, родившихся в сороковые годы, войны не видевших, не запомнивших, но воспринявших ее трагедию всем сыновьим сердцем. Юрий Кузнецов написал о войне очень сильные стихи «Шел отец, шел отец невредим...», поэму «Дом». И можно смело сказать, что без этих стихов картина духовной детонации военной темы в современной лирике  будет теперь  уже  неполна.

 

Однако путь только начат. И путь Юрия Кузнецова, и путь всего молодого поколения поэтов. Слово о прошедшей войне не может исчерпать их задач, все решит их новое слово о современности. А это, наверное, не так просто, особенно в лирике, где логика жизненного материала не может «вывести», где нужно, как верно чувствует Ю.Кузнецов, «дойти до самой сути», но так, чтобы эта суть все-таки не оторвалась от конкретной, реальной, эмпирической, так сказать, действительности.

 

Коренные тенденции нашего общественного развития, определяющие, в конечном счете, и жизнь, и поиск поэтов молодого поколения, обещают, даже требуют в самом скором будущем новых свершений, новых открытий – и социальных, и человеческих, и поэтических. Сумеет ли сделать их сам Кузнецов или другие его поэтические сверстники, родственные ему по «складу», зависит прежде всего от того, сумеют ли они выйти из периода самоопределения, найти суть – «стереть» с окружающей жизни ее «случайные» черты. Если да, тогда их «десять лет ожиданий и странствий» сменятся десятилетиями свершений.

 

 

 

К. ХАДЕЕВ

 

 

 

***

 

Об этом тексте и его авторе – из статьи Вячеслава Огрызко "Кто открыл Юрия Кузнецова" ("Литературная Россия", № 44-45. 13.11.2009):

Первым, кто глубоко проанализировал стихи Кузнецова конца 1960-х – начала 1970-х годов и серь­ёзно осмыслил его ранний поэтический мир, я думаю, был минский философ Ким Хадеев, опублико­вавший в 1975 году в московском журнале «Дружба народов» статью «Уроки самопознания».

Об этом мыслителе сегодняшняя Россия почти ничего не знает. Он относился к тому же поколе­нию, что и Кожинов (будучи на год его старше). Его родные тоже уже послужили идеям революции (мать Хадеева долгое время ходила в комиссарах). Только Кожинов начинал своё образование на фил­факе МГУ, а Хадеев – на филфаке Белорусского университета (успев до этого поучиться в одном классе вместе с будущим нобелевским лауреатом Жоресом Алфёровым). При этом Кожинов в студенческие годы всячески демонстрировал свою аполитичность, а Хадеев, наоборот, отчаянно лез в политику. Пер­вый свой бунт Хадеев поднял в девятнадцать лет, призвав своих однокурсников на комсомольском со­брании свергнуть партийный режим и казнить Сталина. За это ему дали первый срок. Второй раз Хаде­ев угодил в тюрьму уже при Хрущёве, в 1962 году – за диссидентство. Сидя во Владимирской тюрьме, он сдружился с Юлием Айхенвальдом. А потом, уже на свободе, судьба свела его с критиком Львом Аннинским.

Аннинский мне в нулевые годы рассказывал о Хадееве какие-то невероятные легенды. Если ему ве­рить, Хадеев в 1970-е годы официально нигде не работал, вёл богемный образ жизни и писал за кучу высокопоставленных белорусских партийных деятелей докторские диссертации по истории и филосо­фии. Вроде бы его ценил даже сам руководитель республики Машеров. Хадеев якобы имел в Белорус­сии нелегальный титул властителя дум. Аннинский утверждал, будто Хадеев обладал какими-то рычага­ми влияния на издательскую политику. Во всяком случае, достоверно известно, что когда московское издательство «Искусство» испугалось печатать книгу Аннинского о кино, Хадеев в два счёта пристроил опальную рукопись в Минске. Добавлю, что как философ Хадеев прославился размышлениями о двоич­ности, из которой потом выросла его теория навстречности.

Так вот: в 1972 году Аннинский устроился в отдел критики журнала «Дружба народов». О Кузнецове он тогда ещё ничего не слышал. Глаза ему раскрыл вскоре Хадеев. Прочитав изданный в 1974 году в Москве сборник «Во мне и рядом – даль», Хадеев долго укорял Аннинского: почему журнал молчит, ведь в литературу ворвалась новая звезда. Устав от восторгов, Аннинский не выдержал и предложил своему белорусскому приятелю сесть и написать рецензию. В ответ товарищ критика сочинил целый философский трактат.

Хадеев первым осознал, что главная тема Кузнецова – «путь – дорога», «поиск – движение». «Сис­тема отсчёта у Кузнецова, – писал белорусский философ, – это прежде всего два полюса: Дорога и Дом; разность потенциалов рождает поэтический ток». Если первые читатели Кузнецова – осторож­ный Ал. Михайлов и верный марксист Юрий Барабаш сильную сторону молодого поэта увидели лишь в его стихах о войне, то Хадеев, безоговорочно согласившись с тем, что без кузнецовского рассказа о по­гибшем отце «картина духовной детонации военной темы в современной литературе будет теперь уже неполна», предупредил: «слово о прошедшей войне не может исчерпать задач» молодого поколения поэтов, «всё решит их новое слово о современности». Кузнецов в отличие от других сверстников это но­вое слово сказал.

После статей Ростовцевой, Кожинова и Хадеева это новое слово дерзкого ученика Наровчатова ус­лышала вся читающая Россия. Но проникнуть в сокровенную суть этого слова, разгадать все его тайны, понять мироздание поэта пока толком никто не смог. Тот же Хадеев потом отошёл от литературной критики, целиком сосредоточившись на своей теории навстречности (он, как и Кожинов, скончался в 2001 году). Что-то удалось на этом пути сделать в 1980-е годы, по-моему, лишь исследователю из До­нецка Владимиру Фёдорову. Но и он полной картины кузнецовского мира ещё не воссоздал.

В № 47 той же "Литературной России" от 27.11.2009 появилась в продолжение темы реплика Петра Кошеля:

Это я дал Киму Хадееву стихи Кузнецова, мы же с Кимом дружили, действительно необычный был человек. Диссертации людям писал даже по медицине. Помню, одну вместе писали – для белорусского замминист­ра. Театральные разработки делал для режиссёров. Когда в 90-х пришли демократы – обратились к нему разработать концепцию экономического развития республики. У него в комнате стоял стол, стул и в углу лежал мат­рас. Питался в основном сгущёнкой и выкуривал две пачки «Примы» в день. Много молодёжи было вокруг него. Никого почти не осталось, кто спился, кто повесился, кто от передоза. Об этой поре в Минске ничего не написано, мало кто теперь знает. Две девки ещё живы: одна ныне народ­ная артистка, другая президент фонда МЕНЯ в Риге. Прилагаю фото Кима.

Поговорите с Юрием Панкратовым – может, захочет что написать. Они под конец с Кузнецовым близко дружили.