ЛитКритика.by

Критик с комплексами о прозаике с комплексами

 

***

 

КРИТИК С КОМПЛЕКСАМИ О ПРОЗАИКЕ С КОМПЛЕКСАМИ

 

«…прозаик с комплексами: меня всегда смущала излишняя ориентация в собственных сочинениях на «литературу», и поэтому любимое мое занятие в литературе – путешествия и писание путевых заметок».

 

Сергей Костырко

 

 

Под одной обложкой в книге «Простодушное чтение» Сергей Костырко собрал свои критические статьи, рецензии начала 1990-х конца 2000-х годов. Не могла обойти вниманием важный момент. В конце книги есть сноска: «Указатель имен, упомянутых в книге». Не поленилась и подсчитала. Если точно – 243 фамилии классических и современных писателей, поэтов, художников, критиков, философов. Впечатлило. Сколько же надо за жизнь прочитать книг, сделав столь увлекательное занятие еще и профессией. Еще раз убеждаюсь: все-таки настоящий критик – это страстный и запойный книгочей. Хотя сегодня по многим поверхностным  книжным рецензиям такая страсть не проявляется в их авторах.

 

В своей биографии С.Костырко пишет: «Родился в провинции у моря – отдаленной, глухой и прекрасной». Его детство прошло на востоке СССР в Приморском крае.

 

Из эссе «ДЕД (к понятию «архаика»)» узнала, что еще его прадед в начале ХХ века переехал с семьей из Полтавщины на Дальний восток. «Мои родители тоже чистокровные украинцы, в роду моем ни одной даже русской фамилии – исключительно Костырки, Бережки, Нестеренки, Ярильцы».

 

Эссе написано сочно, образно, с любовью и осознанием, кем был и остался для писателя в его жизни дед – живой связующей нитью поколений, превратившийся в яркий художественный образ. Дед Никанор Петрович человек работящий, рукастый, тихий, мирный умел к своей жизни приспособить все: отходы металла, битого кирпича, доски с топливного склада. У него, человека запасливого и битого жизнью, в крови жила великая сила приспособиться ко всем передрягам судьбы, как у выносливого, неприхотливого растения. Чуть зацепился корешком и уже крепко держится.

 

У деда ничего не пропадало, все шло с пользой в хозяйство, в семью, пристраивалось, расширялось, давало ощущение устойчивости и прочности быта в очень сложные годы 20-30-х годов. «Человек должен научиться жить, не завися от власти. И не тратить больше на нее сил. Много чести для них. Примерно так распаковал я интонацию дедова рассказа». Так слышит внук своего деда.

 

Автор подробно описывает, как заворожено следил за руками деда. «Теперь я пытаюсь сформулировать: есть ремесло тачать сапоги, есть ремесло валять валенки, подшивать валенки, и всему этому можно научиться. Но обшивать валенки пожарным шлангом, делая из них гибрид валенка и сапога, – такого ремесла нет».

 

Ловко и ладно дед кроит из старья, считай, бросового материала, почти новые валенки. Так и Сергей Костырко хорошо и надежно делает свою работу, из прочтения новых книг составляет свою литературную карту, свой мир художественных путешествий и предпочтений.

 

Школьником С.Костырко уже в центральной части России, в Малоярославце Калужской области: родители переехали, а это уже кардинально меняет его биографию. Начинается дрейф, целенаправленное движение  с дальним прицелом в Москву – филфак МГПИ. Кто же не мечтал покорить столицу?

 

В биографии писателя обратила внимание еще вот на что – «работал столяром, учителем, редактором, техником службы газов в клинике, снова редактором».

 

Добыть московскую прописку провинциалу всегда было нелегко: надо сначала попахать лифтером, грузчиком, рабочим на стройке, как у кого складывалось, но точно не в начале пути, не на литературных хлебах. Зато талантливого человека непрофильные рабочие профессии только обогащают новым опытом, встречами, наблюдениями, ничего не пропадает, превращаясь потом в  добротные литературные произведения.

 

С.Костырко как критика больше, чем писателя С.Костырко. Для меня. Такой вот парадокс. Имею в виду не только количество написанного критического материала. Источники предоставляют такую возможность: с №9 за 1993г. «Новый мир» – «С угрюмым обожанием» по №1 за 2016г. «Знамя» – «Что может и чего не может критика (Современный  роман в поисках жанра). Но сам образ мысли  критика, состояние его неутомимой к работе души,  – он и сотворил образ жизни Сергея Костырко.

 

Раз пошла статистика, то будет интересно ознакомиться и с географией публикаций. Всего 34 журнальных площадки, в том числе журналы «Нева», «Урал», «Уральская новь», «Крещатик», «Сибирские огни», «Иерусалимский журнал» и другие.

 

Хочу разобраться, почему все же критика больше, чем писателя. Наверное, на то есть свои основания.

 

Что сразу обращает на себя внимание. В статьях Сергея Костырко наработан необыкновенно живой авторский стиль. Критик тщательно выбирает объекты своего внимания, не конъюнктурен, не продажен. Пишет метко, образно, любит останавливаться на подробностях, щепетилен, и, как бы отклоняясь от основного маршрута, открывает невидимые подводные камни. Часто делает  неожиданные выводы, лиричные отступления, но они не выглядят неуместными, наоборот, наполняют содержание соответствующей атмосферой доброжелательности, расширяют литературоведческие и читательские познания. Его критические статьи напоминают, скорее, жанр вольного эссе, порой ироничного, не лишенного некой камерности, личностного подхода автора. Так устанавливаются доверительные отношения «критик-читатель», как, например, в эссе «ДОМ СТАЛИНСКОГО ЛАУРЕАТА».

 

Первый аккорд впечатляет своей легкой расслабленностью, автор смотрит на окружающий мир глазами усталого отпускника. Наконец-то, он добрался до теплого пристанища и южного моря.

 

«…Ластится к небу ЯЛТА: нежным йотом соскальзывает в ленивое протяжное А, приподнимает язык в полугласном эЛ и мягко, вкрадчиво, как дверца «БМВ», прикрывается Т с кратким А. Й-а-л-та.

 

Солнце. Черные кипарисы. Синее море, белый пароход – щегольской круизник, плавучий отель, беззвучно выгребает на середину залива.

Чайка машет крылом».

 

Еще не дошла до следующего абзаца, где уточняется: «мы, профсоюзно-путевочные – с лицами, чуть напряженными от непривычки к празднику», но уже чувствую, как автор точно схватил это свежее впечатление  от Ялты приезжим человеком.

 

К чему это? Собственно, я взялась оценивать не стиль статей Сергея Костырко. Это неблагодарное и малополезное занятие, хотя многие выбранные им для критического разбора литературные вещи, мне нравятся, читала их с удовольствием, где-то даже совпадаю в ощущениях и впечатлениях со строгим критиком. Его строгость тоже в меру. О книге «Простодушное чтение» достаточно писали, но у меня иная задача: рассказать немного о прозе писателя-критика С.Костырко.

 

И вот подхожу к главному. Решилась написать рецензию  на повесть  Сергея Костырко «Дом», вышедшую в декабре 2014года в журнале «Дружба народов». Решилась – это не оговорка. Слишком авторитетный московский критик, а тут из Беларуси кто-то подает неизвестный голос.  Теперь сомневаюсь – справлюсь ли? Многолетние работы критика, прежде всего, раскрывают нам неравнодушного, искреннего и честного человека, не бесталанного. По одной статье вряд ли составишь полное мнение, но творчество в течение трех десятков лет на ниве российской критики впечатляет. Дает разностороннее представление о личности человека, взявшего на себя труд внимательно отслеживать отечественный литературный процесс, оставаясь активным, центровым игроком литературных событий.

 

Повесть «Дом» впервые вышла в журнале «Дружба народов», прежние прозаические работы публиковались в журналах «Знамя», «Новый мир», а также в сетевых изданиях.

 

Между книгой прозы «Шлягеры прошлого лета» 1996г. и последней книгой «Медленное прочтение» (издательство «Время», 2010г.) значительный промежуток во времени. Несомненными удачами являются рассказы «Виноградник», «Как на Каме-реке», «Перевод с корейского».

 

Прочитав повесть «Дом», меня особенно удивило вот что: взяться за прозу – смелый шаг Сергея Костырко. Смелый – со стороны действующего критика российской словесности. Не первый опыт автора в прозе, но.

 

Одно дело зарекомендовать себя в среде литературных критиков, без лукавства и собственных оговоров причисляя себя к «простодушному читателю» (из книги статей С.Костырко «Простодушное чтение», издательство «Время»), и совсем другое дело вынести свою прозу на суд не только читателей, но и главным образом, пристрастных коллег-критиков, а еще хуже тех многих авторов, попавшихся под горячую руку Сергея Павловича. Представляю, как они могут злорадствовать,  вчитываясь в повесть, в предвкушении найти изъяны и художественно слабые места.

 

Но и здесь автор может смутить  и разоружить оппонента своим простодушием, то есть простотой души, в смысле ее естественного состояния, а не искусственного эстетства, высокомерия и дистанции с читателем, на что я и клюнула:

 

«…что такое художественная литература, я каждый раз – то есть с каждым новым по-настоящему талантливым текстом – разбираюсь заново. И не испытываю от этого какого-либо внутреннего дискомфорта – мне кажется, что такова природа искусства: все живое в нем потому живо, что не похоже на старое, повтор, даже самый безупречный, даже самого замечательного – омертвление искусства».

 

Да, критик в чистом виде не так уязвим, почти не уязвим. Изучает себе новорожденные книги молодых и маститых писателей, и знай – пишет, пишет, пишет статьи и рецензии. Совсем другое:  критик тире писатель, считай – два в одном, пускающийся на свой страх и риск в опасное путешествие, решивший застолбить свое место в литературе. С кем не бывает!

 

Обычное  явление – публикации художественной критики и оценки творчества коллег по перу, а также появление статей на специализированных сайтах интернет порталов. Так и называется – «писательская критика». Писатель занят своим многотрудным и одиноким делом, иногда отрывается от прозы, откликаясь на новинки товарищей по писательскому цеху, что-то вроде отхожего промысла от основного занятия. В том проявляется универсальность способностей некоторых писателей, их неспокойный, трудный характер, общественный темперамент и отличная от других гражданская позиция. Надо отметить, не все владеют даром  публициста и критика.

 

Случаи редкие, когда зарекомендовавший себя в литературной среде критик, вдруг затоскует по прозе. На мой взгляд, здесь есть два момента.

 

Первый – автор изначально чувствует в себе призвание писателя, но в силу разных жизненных причин вынужден тянуть иную лямку: редакторскую, издательскую или журналистскую. Поденщина и есть поденщина, не вольные хлеба. Тут не до жиру, но волевое перекрывание собственных творческих клапанов длится до поры. Приходит день и внутренние силы начинают бунтовать, выходить из-под контроля, бродить, играть. Происходит некое переформатирование собственного «я», и ранее сдерживающая творческая энергия все-таки вырывается безудержным потоком из недр души вовне, переплавляясь в неожиданные прозаические тексты. Они давно жили внутри, нужен был лишь легкий толчок, чтобы во всю мощь заработал генератор новых собственных текстов.

 

Ко второму, не типичному случаю, отношу скорее неудачные попытки умнейших и прожженных критиков-знаек. Как же не им, кто изучил литературу вдоль и поперек, теоретически подготовлен, образован, воспитан на классических образцах и канонах, наделен прекрасным вкусом, владеет бойким и внятным языком, стать писателем художественных произведений.  Почему бы и  нет?

 

Здесь есть одно «но». Знания всей филологической подоплеки литературы, ее законов и теневых сторон, ученые заслуги и звания, как правило, не приносят удачных прозаических плодов. Думаю, критик, даже очень по своей сути просвещенный и талантливый, не в состоянии стать писателем именно художественных произведений. Требуется призвание, интуитивное и прирожденное. Мне кажется, как раз переизбыток филологических знаний лишает такие нарочитые тексты художественной неожиданности, запредельности, свежести и естественности.

 

Возможно, я ошибаюсь.

 

После размышлений о природе творчества и его зигзагах, не пора ли перейти к самой повести «Дом», так сказать именинника премьеры писателя, но литературного ли события?

 

Первый абзац «Женя. Женька. Евгений. Евгений Николаевич. Но город знал его как Жеку» звучит почти как эпиграф или эпитафия. В одном предложении – вся жизнь. Повесть небольшая по объему, всего пять глав «Дом», «Евгений Николаевич», «Ссыкун», «Наташа», «Андрюха» и одна «Вместо эпилога».

 

Сон главного героя открывает повесть. Такой долгий-долгий сон, мучительный, неотвязный, часто повторяющийся, он преследует Женьку своими почти реальными видениями и страхами.

 

«Дом свой Женька сначала построил во сне. Весь – от подвала до крыши. Точнее, от крыши до подвала… правая рука привычно опускалась вниз, ладонь обхватывала цевье автомата. И вот он, стоящий у окна-бойницы на башенке дома – его дома – вскидывает автомат, прижимает приклад к плечу и смотрит поверх прицела на темные тени внизу, переползающие через его забор с улицы. Двое уже спрыгнули вниз, и, подведя мушку под них, Женька нажимает на спусковой крючок».

 

Реальные кошмары не дают покоя и во сне, прорастают мрачными предчувствиями, рисуются картинки не то из далекого прошлого, не то из будущей жизни. За спиной у Женьки прошлое напоминает  выжженную пустыню. Не хочется, но со дна поднимается вся муть, все жуткие воспоминания.

 

Женька гонит черные мысли прочь. Он давно живет двойной жизнью, но реальность сама, без его воли объявляется в сновидениях и предъявляет счет, черную метку. И с этими ночными наваждениями он, признанный в провинциальном городке криминальный авторитет, ничего не может поделать. Это в своей жизни, прочно и надежно устроенной, Женька решает почти все: кого наказать, кого миловать, кого приблизить, кого раздавить и даже убить. Он убивал, и не раз, об этом автор рассказывает довольно подробно.

 

Здесь мне так хочется вкрапить несколько цитат из статей критика С.Костырко, не могу воздержаться, очень хочется опереться на его авторитет.

 

«Проза законченная по нынешним временам – редкость. Согласен, читать литературу, находящуюся еще в стадии брожения, по-своему интересно. Особенно – литературному критику. Критик оказывается в очень выгодном положении. Писатель дает ему контуры своего сочинения, предоставляя возможность остальное достроить самому и, соответственно, по праву считать себя главным человеком в литературе. А дело это – выстраивать образ литературного произведения и вообще современной литературы – азартное. Одна беда – то, ради чего мы, собственно, и читаем литературу – не как критики читаем, а как читатели – вот эта, находящаяся в стадии перманентного брожения, литература, почти не дает».

 

Все «подробности» повести сопровождаются хрустом костей, мордобоем и прочим нафаршированным набором, содержанием и стилистикой схожей с ментовскими телесериалами. Их почти круглосуточно крутят многие каналы. Льются потоки ненастоящей крови, к ней привыкаешь, боковым зрением отмечаешь каскадерскую технику высоко подпрыгивающих и  отскакивающих от пуль тел, и главное, совсем не страшно. Не успеешь у экрана чашку чаю выпить, а уже по законам телевремени промчалось галопом несколько событий – кто-то умер женился родился – и киношных лет.

 

Не знаю, как другие, но я скучаю по старым фильмам, с точки зрения современного быстротечного дня скучным и  неторопливым, с непривычно долго зависающим кадром, подробным, как и медленное прочтение у писателя С.Костырко, которое он ненавязчиво предлагает читателям.

 

Жанр криминальных разборок не по мне, слишком все в них примитивно. Наша бытийная жизнь в основном наполнена другим однообразием, почти не связанным с милицейскими буднями, но это уже  другая история.

 

В повести сюжет жизни довольно уродлив. Мы видим мальчика, его детство, школьную юность; рядом вечно пьяная мать и ее мужики, сожители, собутыльники, чужие дяди – не отцы, и кромешная безотцовщина. Взросление и быстрое возмужание подростка, мужа, отца в картинках и интерьерах недавних 90-х.

 

Дикие, лихие 90-е,  и дальше, по диагонали, «карьерный» успех, подъем вверх вчерашнего Женьки до бандюгана, братка, заправилы легальным бизнесом одного российского провинциального городка, или вниз? В судьбе Жеки есть все, автор хладнокровно ведет летопись, вот первое, второе убийство… и последнее убийство. Герой  зарезал своего друга, – теперь уже и не друга, – Андрея. Совершается акт освобождения от всего человеческого, нормального.

 

Итак, дом. Детская мечта о доме бесприютного мальчика, его раннем одиночестве, унижении, издевательствах, побоях, которые испытал от  своих сверстников, «трус с детства», его преследует детская тайна – «мокрые штаны». Кажется, уже никогда ему самостоятельно не выбраться из детской беды, оставаться в роли вечного униженного. В его кратком детстве никто за него никогда не заступался, отец разбился на мотоцикле.

 

«И хорошо, что помер, говорила мать, поддав: «Мне еще пожить хочется, а тут возись с двумя полудурками засранными — старым да малым».

 

Грубая откровенность грубой женщины – от грубости всей подлой, низкой жизни,  где-то на ее задворках, большой помойки. В ней нет места сочувствию, любви, сострадательности. Рос мальчик при матери, но, по существу, сиротой. Детские его страхи начались рано, с садика. Потом те же детсадовские мучители пошли с Женькой в школу и преследовали почти до старших классов. «Женькина кличка в школе была «ссыкун».

 

Какая дикая, гадкая кличка, как с этим жить! Быть всегда готовым к унижению, чувствовать свою неполноценность. Может быть, другой так и остался бы в школе затравленным изгоем, но вот один случай избавил Женьку и от клички, и от себя прежнего.

 

С четвертого класса щуплый, дохлый пацанёнок пошел в секцию боевых искусств – «на тренировках он может быть злым, агрессивным и жутко настырным».

 

И подсказала ему занятия мужским спортом не мать, а учительница Людмила Акимовна, она стала приглядывать и опекать мальчика.

 

В пятом классе Женька выиграл историческую олимпиаду в школе. Любил, как оказалось, и читать. Читал «как сумасшедший». Не все ему нравилось – сам выбирал.

 

«Жюль Верн и Вальтер Скотт у него не пошли, скучно. Зато раз пять перечитал «Тома Сойера» и «Хуторок в степи». Читал Диккенса и Стивенсона, Клифорда Саймака и Стругацких».

 

И еще телевизор, такое крохотное окошко в другой мир.

 

«Женька любил, когда она приходила пьяная, – мать сразу заваливалась спать, и телевизор смотреть можно было хоть до часу ночи».

 

Может и к лучшему, что пьяная мать, а не отец, не известно еще, чтобы вышло бы из парнишки, если бы пил отец. Мальчик не без способностей, но ушел весь в себя, отгородился от враждебного мира. Наблюдательный. Только мать не видит своими пьяными глазами. Пропустила, не заметила сына. Он ей мешал жить, поскольку у нее давно своя жизнь, у него – своя.

 

Наверное, страсть к чтению оказалось спасительной в реальном мире, уберегла его в начале детской жизни от ошибок, вымышленный мир и литературные герои сделали свое доброе дело, дали первые ростки человечности. Хотя барак, жизнь улицы, безразличие матери, беспросветная бедность, вся та среда, в которой обитал ребенок, не всегда превращают маленьких, несчастных  людей в законченных и озлобленных негодяев.

 

Людская жестокость, детская в том числе, кого-то может сломать, раздавить, а другого, как в нашем случае с Женькой, подтолкнуть к страшному поступку. Его в очередной раз издевательски обозвали «ссыкун».

 

«Крик вошел холодом – ледяным – в Женьку. И он умер. Тело его, освободившееся от Женьки, привычно, как на тренировке, крутанулось и встало в нужную позицию. Черенком лопаты, которую Женька так и не выпустил из рук, ткнул он Витьку в живот. А когда Витька сложился вдвое, долбанул его в лицо коленом снизу и с размаху опустил на затылок зажатый в кулаках короткий отрезок деревянного черенка».

 

Из слабака, которого травили, грубо обзывали, в один момент мальчик превратился в сильного человека, он – не трус, он смог защититься и дать отпор, и какой дикий вышел отпор. Два школьника – Витька Бибиков и другой, по кличке Букса – получили от Женьки увечья. Писатель довольно подробно, в натуралистической манере (я бы добавила – в не свойственной  ни для критика, ни для писателя С.Костырко) описывает сцены кровопролитного побоища. Если для меня – то перебор, но может для мужской части читателей вполне приемлемо.

 

Когда же он, затравленный мальчик-подросток, Женька-ссыкун, умер? Сергей Костырко дает определение – «И он умер». Получается в восьмом классе. Потом мальчик отлеживался, не ходил две недели в школу, болел, переживал, приходил в себя, учительница Людмила Акимовна помогла сделать ему справку из психдиспансера.

 

Не могу обойтись без отступления.

 

Мне припомнился один случай, не литературный, из жизни, но как часто жизненные истории подсказывают писателям сюжеты. Друг моего сына Мишка Воронов тоже рос без отца, вошел как раз в самый трудный подростковый возраст. Жил с мамой в старой части города, застроенной сплошь деревянными ветхими домиками, где сохранились еще заповедные зеленые уголки. Весной в палисадниках все утопало в вишневом цвету и душной лиловой сирени. В позднее время узкие улочки не освещались. Ходить там было не безопасно. Темными вечерами нагло орудовала и хулиганила шпана: обворовывали машины, сады, сараи, что-то продавали, на вырученные деньги покупали дешевое вино, пьянствовали. В страхе держали весь район.

 

Миша к тому времени имел уже спортивный разряд, не мастера, но ходил в перворазрядниках по борьбе, больше всего его привлекала борьба без правил, этот вид спорта только набирал популярность. Между Мишей и главарем уличной банды, двадцатилетним накачанным парнем как-то произошла стычка, они схватились, взрослые мужики тогда их растянули. Был назначен поединок, с условием – драться до последнего.

 

Потом сын мне рассказал подробности того боя. Взрослые пацаны ставили ставки. Миша проиграл бой, к тому времени он отлично владел техникой, но ему в том поединки не хватило элементарной мышечной массы и черной злобы, какой был переполнен его бешеный соперник. Вокруг бойцов собралась толпа, все бешено кричали, подначивали, ругались, казалось, какая-то темная энергия выплеснулась из людей, и волны ее больно колотят,  сбивают Мишу с ног.

 

От побоев на теле спортсмена выступили чернильного цвета кровоподтеки, лицо – сплошное месиво, он больше всего боялся за голову, в конце жалко прикрывался руками и ненавидел себя, слабого, побежденного. Приполз домой раненый, мой сын помог ему добраться, шли огородами, задворками, чтобы никто не видел раненого товарища.

 

Сережа пришел взбешенным, глаза на мокром месте, злой от бессилия. Он кричал мне.

 

– Ты не знаешь, ты не видела, как это страшно! Мишу могли убить, и я ничего не смог сделать, даже позвать взрослых! Воронов запретил.

 

Миша месяц не ходил в  школу, как избитая собака зализывал раны. Что-то с ним тогда произошло, из добродушного паренька превратился в мрачного молчуна, смотрит тоскливо, по-взрослому. Стал фанатично тренироваться, после зала разминался в саду, дальние пробежки, плавание с весны и до осени, и где только силы брались. За лето вытянулся, накачался, кость сухая, мышца аккуратная, не такая, как у качков-быков груда каменных мускулов. Но удар у него стал неожиданный, буквально стрелял, метко, убойно и припечатывал на землю всех соперников.

 

После школы пошел на физкультурный факультет университета. К тому времени уличные пацаны попались на воровстве, многим дали сроки, пересажали, а домики с вишневыми садами над рекой стали быстро скупать крутые бизнесмены. Места здесь тихие, соловьиные,  со склонов старые густые посадки яблонь,  черешни, вишни, черемухи, жасмина убегают к Неману. Только теперь вся красота прячется за высокими заборами.

 

Миша стал тренером, женился, воспитывает дочку. Из столетнего, еще крепкого дедовского дома их с мамой  отселили в район новостройки. Кому-то из начальства очень приглянулось тихое место в центре города, с горки спуск ведет прямиком к троллейбусной остановке, рядом веселая речка Городничанка, у нее облагороженные камнем берега, вечерами быстрое течение залито светом фонарей, теплыми зимами на ее воде прописались семейства уток, горожане сидят на скамейках, прикармливают птиц.

 

Подумала про Мишу – тоже мальчишеская судьба, выбор профессии, безотцовщина, трудные 90-е, безденежье и безнадега. Все было у наших мальчишек, правда, заплатили не такой кровью, как у Жеки из повести «Дом».

 

А теперь возвращаюсь к повести «Дом».

 

…Писатель не назидательствует, он в роли наблюдателя, как и читатель «видит» события, слышит монологи Женьки. События действенные, очень реальные, Россия собрала в лихие 90-е свой кровавый урожай. Столько мужского молодого населения сложило свои буйные головушки, легло в могилы в мирное время.

 

В повести довольно подробно описано, как из обычных парней легко создавались полулегальные криминальные банды, куда направлялся их нерасходованный потенциал. Женька быстро учился, проворачивал все дела, профессионально регистрировал фирмы, посылал своих пацанов на курсы охранников, чтобы легально иметь оружие. Он уже владелец хлебозавода, пивзавода, комбината, в его руках торговля, это видимая часть айсберга, но есть и другая часть бизнеса, скрытая, фирмы зарегистрированы в оффшорных зонах, на счета в немецких, испанских банках ему капают его личные деньги, о которых не знает никто.

 

Евгений Николаевич уже давно не пацан, осторожен, грамотно ведет свой бизнес, знает, как вывести деньги из-под налогов, кому и сколько дать на лапу. Типичная семья российского бизнесмена средней руки – вилла за границей, дети, жена живут у синего моря, учатся, делают шопинг в теплых местах. Обычный бизнесмен, который оказался в нужное время в нужном месте, но более везучий, предприимчивый, рисковый. Ничего нового, все эти финансовые схемы, бандитские разборки, перерождение и мутация русского человека в новых российских условиях – кто, что, где и как давно расписаны в тех же, не к ночи упомянутых, ментовских сериалах.

 

Может это мои фантазии, но не слишком ли много во власти продажности, нечистоплотности в милицейских рядах? Неужели вся российская милиция стоит того, чтобы к ней навсегда приклеилась кликуха менты (как и к нашей). Может пора строить что-то новое, более позитивное, утверждающее не одну заразу, злачную грязь, неразборчивость и цинизм. Пора  находить в системе и здоровое начало, как и в самой русской нации. Не слишком ли долго многие российские писатели эксплуатируют заезженную тему, заняты ковырянием в болезненных ранах. Ведь жива еще традиция классической школы русской словесности. Пробуждение жалости к падшим, воспитание у читателей сострадания к ближнему, возрождение духовных начал. Нужны примеры. Но какие, на ментовской и бандитской вольнице, вряд ли далеко уедем.

 

Улыбнулась про себя: может, автор городского голову Налдеева назвал без всякого подтекста, но читается, как английское «H» или Халдеев, халдей и есть халдей. Узнаваемость времени  – точное попадание «плотненький, лысенький, гриб-боровик – под Лужка косит».

 

Конечно, писатель Сергей Костырко хотел нам сказать что-то важное и сказал. Например, дом-крепость – символ процветания. Такой дом будет иметь не каждый бандюган, достанется самому-самому циничному и жестокому, кто больше всех на своем пути к мнимому счастью и будущему успеху покрошит людей, да и люди ли все эти здоровые битюги с двумя извилинами! Но до строительства дома надо еще дойти, дожить, выстоять в разборках и смертельных схватках. И дорога та кровавая, вся усеяна трупами, они смердят и дымятся от остывающей человеческой плоти.

 

А свобода, финансовая независимость героя – тоже иллюзия, самообман. Прежде, чем обрести финансовую свободу, надо пожертвовать почти всем, что имеет свои человеческие категории: мужская дружба, любовь, нежность,  детство, семья, добрая память. На поверку – слова, одни слова, их легко можно подменить предательством, изменой, подлостью, выгодой, алчностью, вплоть до убийства. И остаться волком-одиночкой. Из озлобленных, брошенных в детстве матерями волчат, вырастают настоящие хищники.

 

Не знаю, как другие читатели, но я задаюсь вопросом: а как же после всего тогда можно жить?

 

Оказывается можно, так и живет Евгений Николаевич, как заведенный механизм. В его внутренних монологах нет раскаяния, нет страха, сожаления, как и нет души. Ничего не болит. Все давно умерло, отпало, как ненужный, отживший рудимент. Так и лучше для него, спокойнее, не стоит напрягаться и разводить сопли жалости. В его новой жизни  успешного бизнесмена нет места  сантиментам, как и нет семьи. Все это видимость. Мать, дети, жена, – далеко от него, не в географическом смысле. Сохранилось одно чувственное, физиологическое влечение, пока жена Маринка еще в хорошей физической форме.

 

Другой бы сын, не Женька, давно вычеркнул из своей жизни мамашу, но вот нет, заботится, помогает ей.

 

«Но хоть не пьет. Женька время от времени заезжает в монастырь по ее просьбе, дал денег им на надвратную церковь, потом, когда купола чинили, привез мастеров из Выборга. Баш на баш – так ему за мать спокойнее».

 

В повести немало жестоких сцен, но сегодня читателя уже трудно поразить или удивить чем-то из человеческой физики. Все давно разрешено. А когда все доступно, утрачивается ожидаемая новизна, неразгаданность, легкий флер и манкость. Тех же женщин, их неожиданность и переменчивость в характерах. Скоро, наверное, в литературу снова вернутся стилистические намеки, прозрачность, недоступность, чистота, недосказанность, как некий вечный идеал, ускользающий и далекий, по которому скучает и плачет душа человека.

 

В нашей жизни и так хватает цинизма, насилия. Человека в обычной жизни поджидают неустроенность,  чужое безразличие, вежливая холодность. А тут еще в кино, с телеэкранов и со страниц книг обрушивается, как с конвейера, перелицованные на новый лад символы нового века.   

 

От грубой животной страсти, демонстрации силы, устаешь. Все хорошо в меру. Обычно эту меру определяет талант художника слова. Как всегда с этим затруднительно, надо очень постараться, быть чутким к себе самому, не пропустить душевное наитие и внутреннюю подсказку.

 

У Ивана Бунина в «Солнечном ударе» на тему любви есть одна сжатая фраза, но какая! После проведенной вместе ночи, прекрасная безымянная незнакомка уехала. Писатель обронил  – «Спали мало…». Сколько в этих двух словах напряжения, воображение читателя дорисовало все. Но это твое творчество, оно сохранилось в твоей душе, писатель лишь намекнул, а  как все  заиграло.

 

«…утром, выйдя из-за ширмы возле кровати, в пять минут умывшись и одевшись, она была свежа, как в семнадцать лет».

 

...Под рукой у нашего героя, через забор, живет любовница Наташа. У нее растет от Женьки сын Антон. Наверное, любовница осталась единственным человеком, кто еще связывает его тонкой ниточкой с прошлым, напоминает ему прежнего Жеку.

 

«Прошибло его вдруг от жалости к ней, да и, если честно, к себе тоже.

«Проклятая жизнь! – думал Женька. – Каждый кузнец своего счастья, да?»

 

Не хотела читателя пичкать длинными цитатами из повести, но приходиться. Лучше автора никто за него не расскажет. Может, попадаются мне не те куски, не те примеры, которые точно и бесстрастно характеризуют нашего провинциального «крестного отца», законопослушного бизнесмена и отца семейства.

 

Мужа любовницы, своего друга Андрюху, уже и не друга, а предателя, кто организовал на Женьку неудачное нападение, он собственноручно  заколол ножом.

 

«Андрюха шел впереди, Женька сзади. Совсем близко перед Женькой двигалась обтянутая белой футболкой могучая спина Андрюхи. То есть в нескольких сантиметрах от него билось сейчас, как пишут в художественной литературе, огромное сильное сердце его друга. Рука сама опустилась вниз к вшитым в джинсы ножнам. Единственная мысль была, не мысль даже, а так, интерес – сразу получится или нет? Получилось – нож вошел легко, не зацепившись за ребра».

 

Выше мне пришлось задаться вопросом – как можно жить после содеянного, совершенного убийства, и не одного? Что это за упырь такой? Но Жека с этим живет, вынужден жить, сам себя приковал пожизненно к галерам, мотает срок. Осужденные на волю выходят, а ему и воля не светит.

 

Говорят, всегда найдется выбор. Но какой, и всегда ли человек самостоятелен в том выборе? Трагические обстоятельства поджидают, они за него делают окончательный выбор, а потом мстят, наматывают душу на кулак и не отпускают. Вот и дом – видимость дома, и за стенами его не спрячешься, ночные сны сторожат, не отпускают Женьку мучительные видения…

 

«Через три дня, на кладбище, дотронувшись губами до холодного твердого лба Андрюхи, Женька заплакал. От бессилия».

 

Почти вся повесть написана от лица главного героя, что позволяет автору спрятаться за его спину, не вмешиваться в процесс, дескать, я здесь не причем, все претензии к Женьке и его окружению, это они, мастера разборок и разбоя,  все наворотили. Все грёбаная жизнь! Так она заново строилась и развивалась на руинах советского прошлого, приобретая уродливые формы и не менее уродливых героев, героев нашего времени. Времена не выбирают…

 

Пионерское детство и комсомольская юность осталась в другой  жизни, в других книгах. В повествовании присутствует художественная сторона, она подается скуповато, детали точны, нет лишних метафор, описательности. Но это авторский выбор, наверное, он хотел придать ткани повести больше лаконизма, наполнил речь персонажей соответствующими жаргонизмами.

 

Было бы странно в повествовании услышать что-то особенное, изысканное. Герои говорят так, как требует их жизнь и окружение. Жизнь народонаселения маленького городка проста:  добыть пропитание, иметь работу, у молодежи все еще проще – силы бродят, а приложить некуда, вот и живут одним днем.

 

Что будет потом? Автор не задается такими сложными вопросами, как и его главный герой, но мы можем догадаться. На крови и переделе собственности нарождается новый класс, гламурный, часто оранжерейный. Дети представителей класса пожиже своих родителей и получают  уже другую прививку. Они не будут рубить топором по черепу, душить, стрелять, травить, убивать. Новое поколение рафинированное, чистенькое, тянется в европейские университеты, путешествует, дружит с японцами, шведами, чехами, знает языки. Они общительны, выбирают престижное образование, легко встраиваются в систему других ценностей. Среди них ценится воспитание, приличный университет,  где интересуются не только капиталом, стоимостью виллы и банковскими счетами родителей, но и его  происхождением.

 

Они – уже другие. А Женька, при всем его внешнем прикиде, очень неуютно себя чувствует в ихних долбанных заграницах, даже сменив одежду, купленную на Апраксинском рынке в Питере, на европейские брючки, рубашечки и туфли, понимает,  какая пропасть между ним и тем же естественным в общении немцем, итальянцем или французом. Не все можно мерить деньгами.

 

«Но при этом – люди другие. И двигаются они не так. И смотрят не так. И никакого гонора, хоть и стоят рядом их шикарные яхты. Как бы расслабленные даже. Спокойные странным спокойствием. Но шибало от них крепостью какой-то нездешней. Нет, дело не в ихних дорогих яхтах. Женька уже мог купить себе такую же. Ну, пока не самую-самую, но вот такую вот, средненькую – легко, как говорит Наташка. Тут другое…».

 

«Плохо ему за границей. Не надо из дома выезжать. Вообще не надо. Дома он человек. А тут в кашу манную превращается».

 

Мой взгляд на повесть «Дом» может быть неверным, слишком прямолинейным, не совпадать с авторским видением, но любой писатель ожидает услышать в свой адрес не только доброжелательность и расположение критика, но и узнать что-то такое для себя неожиданное, что откроет ему чужой взгляд на собственные недостатки.

 

Часто актуальность тем, как и их герои, устаревают раньше социального осмысления, а вот художественная новизна приемов исследования природы человека, ее тайной подкладки, скрытых движений души остаются ожидаемыми.

 

Зачем-то же затевалась автором повесть? Действительно, мне не хватило той проникновенности Сергея Костырко, которую он каждый раз демонстрирует при разборе чужих текстов. В его повести «Дом» все слишком просто, все слишком предсказуемо, лишено авторского многозначительного подтекста. Я все время чего-то ждала, неожиданного конца, какой-то жгучей тайны, в конце концов, выхода автора из тени, но мое читательское ожидание не оправдалось.

 

Неужели наши герои стали такими примитивными, недалекими, как убога их повседневная, слишком простецкая жизнь, наполненная откровенной скукой, подсчетом доходов и приращения отмытого капитала? А может в том и состояла авторская задача, показать всю эту записную провинциальную скукоту? Не знаю.

 

Вернусь к любимому приему. Как же не обратиться к критику Сергею Костырко, не воспользоваться его полезным советом, возможно, это и запрещенный прием, но что делать. Тонко разящий критик Костырко мне больше нравится, чем в данной повести писатель Костырко.

 

«То есть «есть мнение», что критика – это дело крутое. И тут ещё один, опять же, детский вопрос: а почему, собственно? Почему литературный спор, это обязательно дуэль или «стрелка»? Почему про литературу нельзя разговаривать по-человечески, без наездов; разговаривать так, чтобы было слышно друг друга.

Чтобы можно было, извините, думать, а не клокотать?
 

Разумеется, я знаю, что у критики, например, есть ещё и санитарные функции – бороться с дурновкусием, с профанацией литературы и т. д. Но это та борьба, в которой напрягают не голосовые связки, а – мозг. В которой нужно быть предельно точным в суждении и в слове.

А вот просто повышать голос для критика опасно. Сразу же возникает вопрос о полномочиях. И в подобной ситуации глупо кивать на литературу, от которой они как бы получены.
 

В девяти из десяти случаев Литература посмотрит с недоумением (хорошо, если не брезгливым): извините, ребята, но это не мои, это – ваши игры.
 

И будет права. Сам жанр этих «сеансов разоблачения», жанр публичной «литературной порки» (имею в виду, отнюдь, не только статьи Белякова) уподобляет критика колесу в зубчатой передаче, у которого стёрлись зубцы, и оно раскручивается с неимоверной скоростью, с визгом и скрежетом, с летящими во все стороны искрами; и зрелище это может быть сколь угодно эффектным, но только никакой реальной работы, колесо это, увы, делать уже не в состоянии».

 

Эпилог, который «Вместо эпилога», достаточно  неожиданный и странный.  В конце повести Жека-Женька-Евгений Николаевич превратился в Григорьева. Но надо еще читателю догадаться – кто такой Григорьев, так как на протяжении всего повествования нигде не называется фамилия главного героя. Может автор для чего-то сознательно загружает читателя, но  мне в этом маневре не увиделось ничего важного, что достойно читательского внимания. Наверное, это мне, с присущей дотошностью и поиском неясных смыслов, нестыковок и авторских оплошностей, посчастливилось соединить вместе второстепенные фрагменты.

 

Ах, но если бы, если бы… имя С.Костырко не стояло под текстом повести, мне было бы намного привычнее, я была бы более независима в выстраивании логики всех аргументов «за» и «против», смелее, объективнее, без страха комплекса критика перед авторитетом Сергея Павловича Костырко.

 

Да, имя известного критика довлело надо мной, мешало в оценке его прозы, я и сейчас пребываю в плену силы его критического слова. Слишком оно профессионально изощренно, ответственно, узнаваемо, несет в себе заряд неподражаемой авторской стилистики, обогащено  опытом и традицией русской критической школы.

 

Но почему мне так хочется цитировать критика С.Костырко? Он так к месту и по делу дает точные формулировки. Не пора ли их вводить в учебники и антологию современной критики. Доставлю себе удовольствие.

 

«Ведь очевидно же, что настоящая литература – дама неполиткорректная. В высшей степени. Благородство намерений автора, его гражданский или какой угодно другой пыл, ей – литературе – без разницы. Признаёт только одно – художественную состоятельность текста».

 

Вообще-то мне не присуща политкорректность в оценке литературных текстов, но впервые в моей практике во мне конфликтуют два начала.

 

Как предполагаю, нет гармонии и однозначности в оценке критика С.Костырко текстов писателя С.Костырко. Неразрешимое противоречие комплексов.

 

Так и просится перефразировать известную фразу писателя, литературоведа, ведущего передачи на телеканале «Культура» для интеллектуалов «Игра в бисер»  Игоря Волгина – читайте, читайте и перечитывайте классику, в смысле классическую критику Сергея Павловича Костырко.

 

 

PS. Посоветовала одному моему знакомому почитать повесть «Дом». Его впечатления показались мне интересными, приведу их здесь.

 

«Сейчас читаю Костырко – "Дом". Опытный и сильный писатель, но там где заходит на территорию знакомую мне лучше, чем ему – я скучаю. Нет, не врёт, но и правды нет. Похоже на заметки натуралиста, наблюдавшего за хищниками с безопасной дистанции. Вроде рассказов про льва, который изгнав старого вожака, убивает маленьких львят- мальчиков, чтоб не выросли конкуренты. И правда, и ложь. Львят-то убивает, но без разбору кто мальчик, а кто нет. Не конкурентов боится, а львиц заставляет спариваться.
Но то КАК пишет, для меня урок».

 

Ирина Шатырёнок, критик с комплексами.