ЛитКритика.by

Чем живет старость

Иногда одна вычитанная фраза вдруг остановит тебя, возьмет в оборот: ты ли ее сам прочитал, или она тебя нашла. Вот какая штука.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Обнажить душу

 

В книге московской писательницы С. Замлеловой «Скверное происшествие. История одного человека, рассказанная им посмертно» натолкнулась на следующие слова: «Если, например, болеет близкий вам человек, вы либо страдаете вместе с ним и стараетесь облегчить его страдания, либо испытываете неудобство и стремитесь устранить его».

 

Подумалось: а ведь это про меня, а может, и про всех нас. Сострадание и неудобство, или как сделать человека сострадательным к другому? И можно ли, как я выразилась, это «сделать». И кто признается, что душевного нечувствия в нем больше, чем сопереживания. Тут не только другим, но и себе не доверишься. Трудно признаться, что внутренняя холодность давно вытеснила прежнюю деятельность души, ее странное и мучительное беспокойство.

 

Понимаю, сострадание сегодня – особое и даже редкое чувство, им надо обладать, взрастить в себе отзывчивость, а если нет таких чувств? В самом слове, как мне кажется, сосредоточены, два корня – отдавать и радоваться. Не всё же брать?

 

Цена разделить не только счастье и радость, но и боль совсем иная, особенно с обессиленным, старым, немощным человеком, страждущим твоего внимания, любви, понимания. Не все могут обнажить часть своей души, потратиться, ведь лишние движения души, ее напряжение потребуют больших усилий, наш эгоизм противится принять чужую боль, в комфорте жить гораздо приятней.

 

Раньше людей необразованных было больше. Они мало что знали из книг, но в них жило чувство сострадания, оно было естественным и обязательным, люди прошлого умели сопереживать чужой боли, чужому горю. Может, от того, что в быту старшее поколение жило рядом и дети могли близко наблюдать старость –угасание жизни.

 

Неужели это уходит сегодня из людей?

 

Я не боюсь старости, но страшусь немощности. Такие мысли приходят, когда вижу в больнице стариков. Они давно уже не выходят на улицу, остаются дома, слабеют, живут прошлым, старыми книгами, телефонными звонками, всё больше погружаясь в себя, отдаляясь от нас и не понимая наше время.

 

Старость прячется от нас, не хочет омрачать своим дряхлеющим, разрушающим видом цветущий сад новых времен. Действительно, зачем пробуждать у молодых энергичных людей странное чувство замешательства и забытой неловкости. Все они нежданно рождают теплые детские воспоминания о бабушке, давно ушедшей из жизни. Помню, какие у нее были любящие глаза, кожа на руках напоминала уже темную сухую бумагу, но пальцы еще ловко заплетали косички на твоей пушистой голове. Помимо своей воли душевная тревога воскрешает навсегда забытое: тени давно исчезнувших людей, их голоса, письма, сны…

 

Если бы одна такая сердечная неловкость!

 

Вся эта тайная душевная смута вдруг поднимается из каких-то потаенных глубин, всё приходит в движение, начинает волновать, смущать, обнажая в тебе тебя же самого, под толщей обыденности и собственного успокоения затрагивается давно захороненный нерв. Он дергает, травмирует, болит, не дает покоя.

 

Столетник

 

…Недавно моей маме исполнилось восемьдесят пять. Мы не живем вместе, и даже не рядом. Но когда бываю на своей малой родине, ловлю себя на мысли, что мама еще крепка, подвижна, по-прежнему у нее не угас интерес к людям, к вязанию, по книгам и журналам выбирает рисунки для будущих шапочек, носков, гольфиков, шалей.

 

У нее на кухонном подоконнике цветет маленький садик, здесь же прилепился такой же крохотный огородик. В мартовские дни весна чуть проклевывается, много талой воды, в густой темной отражается яркое солнце. После долгой зимы еще так мало солнечных дней, частые дожди стучат по холодному стеклу, а у нее на чистенькой кухне уже вовсю буйствует лето. Самое время пикировать рассаду.

 

Пора, пора скоренько пересаживать в пустые стаканчики из-под сметаны крепкие стебельки темно-зеленых перцев. На подоконнике настойчивый, чуть угнетающий аромат незатейливой герани перемешивается с вкусными запахами юных помидоров.

 

На кухне много лет прописался зеленый старожил-столетник, цветок общипан со всех сторон. Мама любит применять в своей домашней медицине сочные, мясистые листья алоэ.

– На то и столетник, что сто лет проживешь, от всех болей-хворей, – отламывает она соседке листики.

 

По ее внутреннему убеждению, домашний столетник – спасение от всех болезней и напастей. Аптечные таблетки она не любит, даже побаивается их сложных, мудреных названий. Для нее лучшее лекарство – столетник на спирту или в свежем виде. Каждый вечер у нее после чая, как вечерняя молитва, обязательная рюмочка настойки с горьковатым привкусом.

 

– Сейчас даже ученые советуют организм для порядка иногда протравить горькой полынью. Всякую заразу убивает. Мой столетник на мёде конфеткой покажется, – приговаривает она, закрывая за соседкой дверь. – Всё горькое полезно и на здоровье.
Всех домашних, знакомых, внуков лечит мама собственными настойками.

 

Скорбный узелок

 

По воскресеньям выбирается на рынок. Сама свои вещицы, связанные крючком или на спицах, не продает, просит в торговых рядах, кто помоложе. Торговки ей не отказывают, на их прилавке рядом с крепкими головками чеснока, мешочками фасоли и банками маринованных огурцов робко теснится мамина работа – детские розовые пинетки, ажурные льняные салфетки, смешные желтые утята и цыплята, украшенные пушистыми кисточками. Из остатков ниток мама приспособилась вязать еще и детские мягкие игрушки. За ценой не стоит, просит товарок к концу базарного дня ее снижать. За выручкой приходит после обеда.

 

К концу зимы вязание решительно откладывается, мама готовится к даче. У нее легкая рука, к чему не притронется – всё у нее растет, набирает силу, щедро плодоносит. Мама без устали вскапывает, пропалывает, поливает красиво ухоженные грядки, на огороде у нее черная, жирная от удобрений земля, растет всего много и густо. Под ее проворной рукой быстро поднимаются и всходят семена укропчика, сельдерей, петрушка, свекольная ботва, у забора на солнечной стороне, где преет навозная горка, вызревают мощные желтые тыквы.

 

Не пропадать же остаткам семян, их мама потом без устали тыкает там-сям, вперемежку с ровными рядами огурцов, моркови, фасоли. Свои излишки с огорода отвозит летом тележкой на базар. Молодые мамаши покупают у нее садовую малину, крыжовник, смородину, землянику, первую зелень, молодой чеснок, спаржевую фасоль, сладкий горошек.

 

На здоровье не жалуется, любой погоде рада, дождю и снегу, туману и солнцу, живет в ладу сама с собой, никому не завидует, всех жалеет и прощает. Кого мама не жалует, так это врачей. Нет, профессию их она уважает, чтит, но в поликлинику не ходит, лекарств никаких не пьет. Здесь проявляется ее характер, а он у нее – кремень. Считает: на всё божья воля, как должно – так тому и быть.

 

– Я готова… хоть сейчас умереть, мне не страшно, – каждый раз приговаривает мама, показывает мне заветную полку, где у нее давно собран в последний путь узелок, но ее деятельная натура тут же переключается на более важные жизненные темы: ее больше волнуют базарные цены, телевизионные новости, прогноз погоды, кто умер из далеких или близких знакомых, по какому чину хоронили дети.

 

Здесь старики единодушны, могут осудить или восхититься сыном или дочерью усопших. По тому, как дети провели прощальную церемонию, старухи за ушедших подруг подводят жизненные итоги. В их окружении почти все без мужчин, все вдовы или крепкие бабки-вековухи.

 

Что-то мама читает из некрологов в местной газете, но главные новости вместе с нераспроданными зимними носочками и варежками приносит с базара домой. Пусть всё, связанное ее руками, полежит до новой зимы.

 

«Поликлиника» в лице участкового врача иногда наведывает ее сама. Врач, конечно, немного ее поругает, измерит давление, в который раз для порядка пригласит в кабинет на профосмотр, а сама – за порог. На этом визит врача заканчивается.

 

Мне мама жалуется, что с каждым годом дорога на рынок для нее всё длиннее.

 

– И я уже, доча, не та…, силы есть, но не те...

 

В свои почтенные годы мама на своих ногах еще и своих немоглых подруг отведывает. Одинокой бездетной пани Зосе – почти девяносто. К ней мама собирается основательно, как в больницу, укладывает в сумку баночку домашнего смородинового варенья, сушеных яблок, печенья, сока и отправляется в дорогу. Нет, автобус на остановке не ждет, топает своим ходом, не спеша пройдет два перекрестка, два светофора. У Зоси дом с лифтом. Если бы не лифт, думаю, мамин энтузиазм поубавился бы.

 

Прошлым летом в темноте подъезда она неловко оступилась, осела на левую ногу, боль пронзила, но она тихонько доковыляла через два перекрестка к своему дому. Поднялась на четвертый этаж, а нога уже распухла, посинела. Догадалась позвонить младшей моей сестре, та вызвала неотложку, перелома не было, но связки порвались. Гуманитарная миссия вылезла ей боком, пришлось почти месяц безвылазно просидеть с гипсом на ноге.

 

Наряды пани Зоси

 

Та же пани Зося, Зося-портниха, всю жизнь тряслась над тряпками, просто обмирала, ее в жар бросало, когда видела красивую ткань. Всю жизнь охотилась, выглядывала, прикупала новые отрезы. У нее все шкафы набиты тканями, полки ломятся от старинных крепдешина, креп-жоржета, набивного бархата, муслина, шифона.

 

Платье «на смерть» Зося стала готовить давно, лет тридцать назад. За эти годы бывшая модница сменила уже несколько нарядов. Каждый раз сомневается, как к ее от природы бледному лицу и выцветшим голубым глазам подойдет мрачный тон. Зося нервничает, примеряет перед зеркалом туфли на шпильке, перебирает цветастые платки и шали, спрашивает у мамы совета. Мама осуждает привередливость подруги, слишком ответственное событие – уход из жизни, потому и молчит.

 

В молодые годы моя мама за модой особенно не гналась, считала природную красоту лучшим женским украшением, а теперь – и подавно. Она уговаривает Зосю быть скромней, но та не слушает.

 

Проходит несколько лет – подруга вытаскивает из заветного уголка приготовленную одежду, разочарованно смотрит на старое платье «на смерть» и прячет подальше.

 

Заново выбирает из своих запасов что-то повеселее и помоднее, садится за старую машинку и за несколько дней сочиняет себе новый наряд. Приглашает маму на смотрины.

 

В последний мой приезд Зося демонстрировала очередную свою работу, платье строгое, из темно-синего бархата, присборено сильно в талию, воротник оторочен кружевом.

 

– Ты посмотри, посмотри, как обработаны швы, сносу не будет…

 

В запале пани Зося выворачивает передо мной наизнанку платье, крепко натягивает ткань, хвастает аккуратными швами. Вдруг она умолкает, понимает, что перегнула, испуганно переводит глаза на большую икону в углу.

 

– Матка Боска… – шепчет на польском языке молитву Евстафьевна.

 

Другая мамина подруга Татьяна Евстафьевна живет через несколько домов, надо пройти всего ничего, через школьный двор. Подруга сдала, захандрила, исхудала, мерзнут ноги, руки, мама ей в подарок теплый платок связала. Считает: нельзя терять интереса к жизни, а подруга потеряла. А какой у Евстафьевны интерес к жизни? Детей нет, с мужем давно в разводе, разделили старики свою двушку и завещали племянникам: одному по мужу – в Калининграде, племяннице Евстафьевны – в Москве. Наследники не приезжают, им далеко, все работают, ждут, когда к ним наследство само приплывет.

 

Моя мама не любительница крепких напитков, но для Евстафьевны делает специальную настойку на кедровых орехах. Раз в неделю собирается к ней в «отведки». Из морозилки достает замороженные с лета пластиковые стаканчики, а в них – земляника, клубника, малина, чистые витамины со своего огорода, отсыпет в мешочек сушенной ромашки, мяты, сама охает, кряхтит, но не жалуется, идет проведать старинную подругу. О себе не думает, ей жаль одинокую Евстафьевну.

 

Кухня у разведенных стариков общая, мама заварит чай на травах, всем накапает в чашки кедровки, зовут подруги к столу бывшего муженька, чего ему одиноко сычом сидеть в своей комнате у телевизора. До самого вечера мирно ведут разговоры о прошлом, и подруга уже повеселела.

 

Жизненная философия

 

Каждый раз мама приговаривает любимую присказку: «Жить-то как жить, а вот как доживать…» Не то задается вопросом, не то сама себе отвечает. Раньше я не обращала внимания на ее слова, а теперь стала задумываться. Тема печальная, все мы как-то стараемся ее обойти, суеверно не затрагиваем.

 

У меня взрослые сыновья, когда-то мечталось о дочери. Как придется мне доживать при невестках? Не родная кровь, вместе со мной не опечалится, не заплачет… Может, рано задумываюсь об одинокой старости, чего прогнозы на пустом месте городить. Но столько кругом горьких судеб на закате жизни!

 

Удивляюсь, как моя мама, человек простой, бесхитростный, совершенно спокойно говорит о смерти. Мне бы поучиться ее жизненной философии.
Но не все старые и нестарые люди со смирением относятся к предстоящему уходу. Одни – у последней черты, раздавлены, опустошены, унижены болезнями, но как цепляются за жизнь, мучаются сами, становятся несносными, капризными, мучают других.

 

Оборванная нить

 

Была у меня подруга… Была… Четыре года назад ее не стало, Лариса умерла от тяжелой, или, как говорит моя мама, от плохой болезни. Но вот что особенно меня потрясло, как она жила в последний год – ее стойкость и христианский уход. Конечно, знала, что дни ее сочтены, приготавливалась по-своему, отгораживаясь ото всех прежних связей, что держали ее в этом мире, особенно от друзей. Остались одни самые близкие – старенькая мама, сын, невестка, маленький внук. С семьей сына она жила в одной квартире.

 

Лариса никому не хотела навязаться со своим смертельным недугом, свела до самого минимума все свои просьбы, ничего не перенесла на плечи мамы и сына, наоборот, старалась жить просто, незаметно, никого не обременяя. Всё взвалила на себя одну.

 

До последних дней ездила троллейбусом в наши Пышки. Здесь оборудованы места отдыха, площадки для танцев, столики, пешеходные дорожки. Любители природы гуляют в городском лесу и зимой, и летом, созерцая на высоких берегах красоту и величие Немана.

 

Лариса бродила одна среди полян, сосен, берез, вбирала в себя солнечные блики, их подвижную игру, лесную тень, свежесть утреннего воздуха, иногда попадались грибы, малина, земляника, собирала веточки зверобоя, крапивы. Брала с собой в лес вязание, цветные клубки ниток, крючок, в теплые дни пристраивалась где-нибудь на лавке и вязала сложные узоры причудливых шалей, накидок, женских модных кофточек.

 

За неделю до ее ухода я говорила с ней по телефону, голос Ларисы был тихий, с хрипотцой, ей уже было трудно говорить, кашляла, уставала, берегла силы, не хотела со мной видеться.

 

– Завтра снова ложусь в больницу.

 

В пятницу вечером ее привезли оттуда, на четвертый этаж сама не смогла подняться, крепкие санитары без труда подняли ее, легкую, на носилках. Больше всего ее расстроил именно этот подъем, чужие люди в белых халатах донесли до квартиры. Меньше всего хотела кого-то напрягать, повстречать соседей, увидеть в их глазах сочувствие, смущалась своей беспомощности. В больничной палате она успела связать внуку один носочек. Чувствуя, как силы покидают ее, попросила маму забрать из дома все ее незаконченные вязаные вещи, нитки.

 

– Мама, довязать Максимке носочек… не успею, а невестке – незачем.

 

В ночь на воскресенье сын не отходил от матери, сидел рядом, держался мужественно, но она его всё время гнала от себя. Под утро он ушел к себе спать, а когда вернулся, всё было кончено.

 

Не обременительная для близких кончина моей подруги показалась мне примером особого отношения к смерти, мужества и стойкости духа Ларисы. Здесь себя не обманешь, не станешь лицемерить, все игры жизни закончились, за чертой осталась пустота. Наносное уходит, человек очищается, становится прозрачным и безгрешным.

 

Сколько помню, Лариса всегда была немногословная, сосредоточенная, склонная больше к одиночеству, к внутреннему диалогу с собой, чем с другими. Уставала от пустых разговоров, ненужной женской болтовни, суеты.

 

Горемычная душа

 

Знала другую женщину, сильную, полную достоинства, порой колкую, хлесткую на язычок, при всем сложном характере – справедливую, не гнулась она под жизненными невзгодами, только на красивом когда-то и гордом лице всё больше проступали резкие черты, годы заостряли ее чеканный профиль, отливая всё более безжизненную маску со скорбным вдовьим ртом.

 

Всех своих близких она давно похоронила, осталась одна, с годами черствела и вслед за дочерью, мужем как будто умерла ее горемычная душа. Всё вытеснило, выстудило из нее озлобление, всё больше едкости слышалось в ее словах, обиды на весь белый свет, на людей. Внутри полыхал огонь безверия, он один и держал ее, не давал смириться и согнуться.

 

Но вот случилась болезнь, одна операция за другой, возраст – за восемьдесят, боли вымотали ее до самого донышка, нет опоры, пустота, всё внутри давно выгорело, истлело, даже от былой злости ничего не осталось. О таких говорят: жестокосердные.

 

Прихожу к ней в больницу, а передо мной – сломленный человек, потухшие глаза, на руках пергаментная кожа вся исколота, в чернильных гемотомах, полное физическое бессилие, трухлявое тело не слушается. Жалуется мне на равнодушных молоденьких медсестер, хотя свою работу те исполняют расторопно. Хочет от них особого внимания. Но медсестры действуют в рамках профессии, в должностной инструкции не прописано сострадание. Да и старость не так приятна на вид, пахнет не так, как розовощекий веселый малыш.

 

А мне слышатся мамины слова: «Жить-то как жить, а вот как доживать».

 

Может, как доживать каждому свой век – и есть главный экзамен нашей жизни…

 

Ирина ШАТЫРЁНОК