В Переделкино, к Борису Пастернаку…
Наконец-то добрался до прозы Валерия Гришковца, считаю, замечательного белорусского поэта. Может, он обидится на меня за такие слова – «белорусского поэта». Ведь в душе, как я понимаю, он русский человек, более того – «великоросс».
Пока читаю дневниковые записи. Короткие записки, можно сказать. Но к их написанию Валерий подошел со всей серьезностью. Утверждает, что в нем пропал прозаик. Из-за лени. Возможно, хорошо, что пропал. Мне кажется, проза его один в один походила бы на распутинскую (Валентина), которая мне никогда не нравилась. Но для коротких записок такой размеренный стиль как раз подходит: от него не успеваешь устать.
Предлагаю часть достаточно интересного рассказа «В Переделкино, к Борису Пастернаку…». Обратите внимание на рассуждения товарища Валерия – Евгения Курдакова. Этот плебейский стиль размышлений мне хорошо знаком. Какие суждения! Изрекает прямо истину в последней инстанции.
Прочитав несколько записей, я сделал вывод, что в Валерии надежно прописалось чинопочитательство. Ничего не поделаешь – оно наиболее массово среди людей.
Удивил В.Гришковец в конце. Собственно, закостенелость суждений, несмотря на новую информацию о событиях, не так уж и редка. Даже – это частое явление. Поэтому до сих пор полно почитателей Сталина, да и Ленина.
Оказывается, старые большевики, «доживали свой героический, горький век в одиночестве в пансионате». А ведь давно известно, что среди них было немало обычных бандитов, и сколько людских судеб они искалечили со своим «великим Лениным», а затем и Сталиным. Но век у них, оказывается, был «героический». Большого геройства не нужно было, чтобы с помощью вооруженных отрядов отнимать у трудолюбивых людей последнее, устраивать Голодомор, при этом издавать указы, подобные «о пяти колосках»…
Алесь Новікаў
***
К кладбищу мы подошли со стороны поселка. С краю, как бы у подножия кладбища, могила Роберта Рождественского. Есть здесь могилы и других писателей, но все людей малоизвестных, и даже мне, литератору, вовсе не известных, так что о них мы говорить не будем. Могилу Роберта Рождественского я видел и раньше, в сентябре 1994 года, спустя месяц после его похорон. Шел в Дом творчества и с моста через протекающую тут речку Сетунь оглянулся на кладбище. Завидев внушительную гору из еще «свежих» венков, свернул посмотреть, кого похоронили. Помню, как сильно был удивлен, что такую литперсону как Р.Рождественский, положили прямо на склоне, чуть ли не в болоте.
– И нашли же место ему, – сказал я Курдакову, указывая на могилу Рождественского.
Могила была приведена в идеальный (на фоне других писательских могил) порядок. Зеленый ковер живой травы, забранный квадратной окантовкой из черного мрамора. В изголовье – массивный слегка окультуренный камень – тоже черного гранита. На нем строгим шрифтом вырублено имя упокоившегося.
– Иного, как на обочине, места он и не заслужил. Тут все правильно. И сам он был камнем, вроде этого, свалившимся в одночасье на русскую поэзию. Хотя, по большому счету, тогда, в пятидесятых-шестидесятых, за исключением нескольких имен, в русской поэзии были сплошь камни да камушки...
– А шума сколько было...
– Потому и стоял сплошной шум и звон, что звонари, вроде Роберта Рождественского, из пустого в порожнее пересыпали слова-камушки...
– И все-таки у Рождественского, если хорошо просеять, можно найти что-то человеческое, поэтичное, – пытался я хоть как-то отстоять одного из кумиров своей юности.
– Если учесть, сколь дурное влияние на русскую поэзию и в целом на людей оказало творчество Рождественского, Вознесенского, Евтушенко и иже с ними, то не хочется не то что отыскивать что-либо стоящее, а вообще вникать в ими написанное. В контексте всей русской поэзии подобное версификаторство – сколь халтура, столь и пошлость. А как безжалостно давили они все традиционно русское, при этом не гнушаясь любых методов, даже откровенной спекуляции.
– Спекуляции?
– А как иначе назвать их вечную игру в «своих»? То они ярые поборники и глашатаи коммунистической идеологии, то, якобы, резкие отрицатели советской системы. Долго им не давали покоя лавры Маяковского. Правда, у Маяковского достало сил и мужества свести с самим собой счеты за все содеянное им с русской поэзией. А эти... Всю жизнь – нос по ветру. Вспомни Рубцова, Прасолова, Передреева, вечных изгоев, но истинно русских поэтов. Эти же, перед тем как выйти на эстраду, пудрились. Пудрили они, в полном смысле, и мозги. Читателю. И власть предержащим. За что имели хорошие дивиденды, говоря их языком.
– И тем не менее, Женя, они до сих пор на слуху, их помнят, ими интересуются.
– Разумеется. Интерес к ним искусственно подогревается и будет еще долго подогреваться. Такими же фокусниками, как и они сами. И сил, и средств у таких предостаточно. В отличие, опять же, от истинно русских поэтов, литераторов.
Пробираемся в глубь кладбища. Оно заметно возвышается над долиной, образованной здесь неширокой, мелкой, сильно извилистой и быстрой речкой Сетунь. Кладбище старое. Об этом свидетельствуют и захоронения, и деревья. Они незримо, но все-таки отличаются от своих собратьев в ближайшем лесу – некий отпечаток суровости, что ли, печать вековой тайны лежит на них, деревьях переделкинского кладбища. Как, впрочем, и на деревьях других погостов.
Долго думал, как закончить это повествование. Ведь напрочь забыл, кто и как похоронен рядом с Борисом Пастернаком, помнил, что шибко мудрено, с каким-то известным только узкому кругу посвященных подтекстом. Ехать специально в Переделкино, ходить по кладбищу в поисках могилы поэта не было ни сил, ни времени, ни желания. Через своего друга, московского поэта Юрия Савченко, обратился к Евгению Курдакову, ныне живущему в Великом Новгороде. И вскоре получил письмо, которое, думаю, будет уместным привести здесь целиком.
«Валера, дорогой, здравствуй! Рад был получить от тебя привет... Ну, а Пастернак... Знаешь, я так отошел от всего этого, что многое просто уже и вылетело из головы от невостребованности. Поэтому привожу тебе выписку из дневника, где как раз и описано кладбище и могила Пастернака.
«17 ноября 1991 года, воскресенье, Переделкино.
Ходил на кладбище. Сырое, серое, туманно-тусклое утро. Воздух холодный, насыщенный какой-то позднеосенней прелью уже и не листвы, а всего вокруг: земли, деревьев, сырого кирпича, а на кладбище еще и прелью огромных мусорных куч по берегам Сетуни. Вообще, все загажено, вывернуто, завалено, – страшно неуютно везде, – м.б., еще и от промозглой сырости и затянувшейся осени, которая сама себе не рада...
Могила Пастернака страшно безвкусна, плоска, и вместе с могилами жен похожа на трехспальную кровать. Здесь присутствует тот же волюнтаризм, что сопровождал его всю жизнь, но волюнтаризм уже не его самого, а его окружения, среды. И контрпрофиль на плите в стиле «неомодерн» работы Лебедевой, сделанный хотя и по рисунку его отца, не лишний раз подчеркивает волю этой среды... (Профиль Пастернака на могильной плите-памятнике врезан внутрь, что, по замыслу, должно свидетельствовать об уходе поэта от нас. – В. Г.) А похоронен он ногами к храму...
Рядом – могила четы Чуковских, тоже не без причуд, и плоское, без примет, ложе последнего упокоения Арсения Тарковского... (В 1991 году еще не было гранитного арочного надгробия, что возведено ныне. Не было и высокого деревянного креста, символизирующего могилу Андрея Тарковского, знаменитого кинорежиссера, сына поэта А. Тарковского, похороненного под Парижем, на кладбище русских эмигрантов Сен-Женевьев де Буа. – В. Г.)
Пусто, тоскливо, грязно, сыро, муторно...»
Вот такая запись.
А похоронены рядом с Пастернаком:
1. Зинаида Николаевна (вторая жена, бывшая женой Нейгауза).
2. Сын Зинаиды Николаевны Адриан.
3. В дальнем углу, отдельно от этих троих, могилка первой жены Пастернака – Евгении Николаевны.
Знаешь, Валера, сейчас, в год Пушкина, как-то даже кощунственно вспоминать и думать об этой кодле, которая сейчас правит праздник. Я думаю, нужно начинать жить так, как будто их не существует, просто нет и не предвидится.
Ну, что ж, всего тебе самого доброго, иногда узнаю о твоих успехах, так хотелось бы почитать и книгу твою. Будет ли? Предвидится ли?..
Пиши.
Обнимаю – Евгений Курдаков. 17 марта 1999 г., Великий Новгород».
Книга моя в Москве, судя по всему, скоро, увы, не предвидится...
P.S. Здесь же, на переделкинском кладбище, огороженные высокой сеткой захоронения старых большевиков, что доживали свой героический, горький век в одиночестве в пансионате, для них и организованном, который находился также в Переделкино, в противоположном от писательского дачного поселка углу. Строгие, суровооднообразные могильные надгробия. Чем-то страшным, нечеловечески жутким веет всегда от этого кладбища на кладбище. Такой, по сути, была жизнь и судьба этих творцов «первого в мире государства рабочих и крестьян»…
В Переделкино же с давних времен находилась и теперь, после определенного перерыва, находится Летняя резиденция Патриарха Русской Православной Церкви. Здесь в окружении домашней живности находит отдохновение от многотрудных пастырских забот нашего смутного и духовно немощного времени Патриарх Московский и всея Руси Алексий II; В тиши переделкинских сосен возносит он к Престолу Всевышнего первосвятительские молитвы о спасении нас, тонущих в житейском море…
Такие вот, земные и небесные, пути-перепутья, Боговы и человеческие предначертания подмосковного поселка Переделкино, вписавшего не одну яркую страницу в историю русской (и не только русской) жизни.
1998
(Из книги «Я из тех...»)
