Творческая деформация
В психологии есть понятия «профессиональное выгорание» и «профессиональная деформация». Если первое в большей степени относится к людям, имеющим непосредственное отношение к практической психологии, то второе – ко всем профессиям. Результатом профдеформации является халтура. Т.е., в работе даже ранее высококлассных специалистов появляется небрежность, недобросовестность, отсюда не совсем качественный результат деятельности. Все это в полной мере относится и к творчеству, в большей степени к литературному. Халтура в произведениях видна сразу, поскольку практически каждый читатель (о квалифицированных критиках я уже не говорю) знаком со знаменитыми или гениальными произведениями, которые в качестве эталона сопровождают личность на протяжении всей жизни.
В белорусской литературе халтура нередкое явление. «Бого-писатели» пишут все, что взбредет в голову. Например, «мастер слова» запросто публикует свои дневники, в которых рассказывает, как делает «кыли-кыли» своим внукам или усаживает их на горшок. Пишет о председателе АПК, чуть уменьшая благосостояние героя и значительно увеличивая свое. Некоторые рассказывают о непреодолимой тяге к родным местам, продолжая оставаться в столице… Проблемы никакой – это все равно печатают. Каста же!
Если у таких писателей вдруг появляются художественные произведения, то от них обязательно за версту несет нафталином. Конечно, и порох в пороховницах еще есть, и борозда не портится. Но…
Я уже отмечал не раз неприглядный факт представительства нашей литературы за пределами страны. Особенно в России. Не думаю, что это делается специально.
В российском сетевом литературном журнале «Камертон» помещен в переводе рассказ А.Федоренко (так указано на сайте – «Федоренко», хотя меня Андрей убеждал, что на русском «Федаренко») «Мыло». Хочу сразу отметить, что внешнее оформление просто отвратительное. Рассказ целостный, но он прерывается какими-то точками. Вместо скобок используется флэш. Зачем? Лишние пробелы. Склеенный текст… Перевод посредственный. Меня подобное напрягает. Кроме того, не видна работа редактора: некоторые предложения в результате перевода потеряли смысл или искажены. Не переведены последние слова автора (героя): «Навошта? Як вы лічыце?» Все это не совсем располагает к комфортному чтению. Но моя цель все же текст.
Конечно, А.Федаренко мастер рассказа. Этот короткий текст привлекает внимание своими законченными сценами. Их четыре. Но вот завершение произведения совершенно шокирует.
Итак, с чем герой борется и что он показывает? Начну с последнего. Очевидно, что автор показывает читателю народ. Точнее – отдельных представителей народа, у которых в меньшей степени присутствуют человеческие качества и в большей животные. Таких представителей социума принято относить к быдлу. Именно быдло ворует мыло, ломает мосток, убивает беспомощных раков и демонстративно не здоровается. Еще ОНО гадит в подъезде, извините, по-маленькому и даже по-большому, оплевывает стенки и пол лифта, уродует стены, называя это модным словом «граффити», изощряется жечь спички на потолке, в общественном транспорте может сидеть сразу на двух сидениях…
Хорошо, даже замечательно показана животность. Ведь человеческие качества не позволяют делать все то, что делают герои-гоминиды, которые автором не описаны подробно, но ощущаются довольно объемно.
Поражает авторское «у людей, у каждого есть элементарный стыд, и он должен пробудиться рано или поздно». Откуда такая уверенность? Подобное возможно лишь при одном условии – когда все люди одинаковые. Но это не так и автор, особенно такой мастер, как А.Федаренко, должен знать об этом. Стыд и совесть – эти человеческие комплексы (пороки) вбиваются в головы детей, встраиваются в их поведение на всю оставшуюся жизнь родителями и окружением. Конечно, это относится к гипертрофированным феноменам.
Главный герой рассказа не умеет врать. Его порядочность гипертрофирована и, естественно, переродилась в комплекс, который герой называет настырностью (упорством). Обычный человек так не поступил бы в случае с мылом. Здесь проблема главного героя, а не воришки, которым, скорее всего, является один человек. Кто-то «поднялся» за счет откровенной глупости главного героя.
Непонятны мотивы противостояния героя быдлости. Это желание посмотреть, как далеко деградировали люди, или желание перевоспитать гоминидов? Но второе бесполезно, а первое требует немалых финансов. Однако даже многомиллионных доходов не хватит, чтобы перевоспитать быдло такими методами, если зверь засел в соме человека прочно. Только с помощью известных приемов кнута и пряника, а точнее – разряда тока и лакомства. Существуют и иные способы, но они многозатратны как материально, так и по времени.
Особо остановлюсь на следующем отрывке: «мыльная история постепенно сделалась для меня идеей фикс, перешла в затяжное единоборство, если не в войну – войну здравого смысла с тупостью». Самое интересное здесь то, что здравый смысл у быдла (реакция животного, которая всегда верная), а вот герой тупо изо дня в день покупает мыло.
И вот я читаю последние строки рассказа, заключение. Это то, ради чего автор создавал образы. Что же я нахожу?
Впечатление, будто я иду по некой местности, привычной мне, и вдруг обнаруживаю резкий переход к пустыне. Конечно, в жизни я такое встречал: когда подлетаешь к Кандагару (Афганистан) со стороны Кабула, то неожиданно появляется вид с четкой границей пустыни Дашти. Горы, снег и тут… красные пески. Это сильно впечатляет. Можно привести другие примеры. Но вывод автора (сравнение) должен быть корректным. В данном случае, заключение просто зачеркивает предыдущий текст. Берется одно лишь слово «мыло» и развивается некая теория.
«Писательская работа – это мыло», – заключает автор. Уже топорно. Кроме того, автор прибегает к иррациональному суждению, что также не красит текст: «наша работа», «мы, мастера пера»… Т.е., осуществляется перенос авторских эмоций на всех писателей. Это не корректно. И уж совсем сворачивает мозги набекрень «бессмертный Левин» который, «разглядывая и развёртывая душистый кусочек мыла, промолвил: – Это же произведение искусства!»
Хочется сказать: Андрей, окстись! О чем твой рассказ? Не о м ы л е.
С последним абзацем, если рассматривать его автономно, я могу согласиться. Да, Андрей, нарезал ты немало произведений. Конечно, среди них есть и достойные, по-Левину – «произведения искусства». Но ведь ты хорошо знаешь «нарезак», которых печатали и до сих пор печатают в наших литературных журналах и газете «ЛіМ». Свои тексты они именно «кладут», как коровы сено, пропущенное через себя. Никакой пользы от таких «мастеров кладки» – в отличие от коровы – нет. А бездна, в которую исчезают их произведения, вполне реальна – это склады и библиотеки.
С Сифизом тоже проблема. Эти «кладуны» как раз катят свои камушки вниз. А вот те, даже талантливые писатели, кто никак не может пробиться за «Бого-писаелями», катят свои камни вверх, к издательствам, на что-то надеясь. Но камни регулярно срываются вниз, и все повторяется снова. Наверное, писателям нравится такой мартышкин труд, раз они публично не возмущаются. Я слышал лишь протесты единиц.
Вот я захожу в парикмахерскую побриться. Приятный интерьер. Встречают приветливые работники. Усаживают в кресло. Появляются белоснежные салфетки, покрывало. Меня подготовили к процедуре стрижки и, вдруг… парикмахер достает красивый, остро отточенный топор… Вот такое ощущение я испытал от концовки рассказа Андрея Федаренко. Просто неудачное сравнение, хотя сами по себе две части (атмосфера в парикмахерской и топор) замечательны.
Александр Новиков
Мыло
Тот сентябрь был слишком холодный, дождливый и … хотел написать «нудный», но на неправде споткнулась рука.
Как же нудный, когда тебе двадцать один год, ты поступил в высшее учебное заведение любимого города–героя Минска, и вот тебя послали «на картошку», вместе с незнакомыми пока хлопцами и семнадцатилетними девчатами…
.
Какая может быть нудность, если вокруг такая красота – озёрная Витебщина, со своими вёсками – деревеньками, где хаты – дома не отгораживаются от улицы заборами, со своим особым говорком – этими «мальцами» вместо «хлопцев» да «приехавши» вместо «приехал», со своими островками бордово–желтых нежных берез и осин прямо посреди картофельного поля, со своим дремучим еловым лесом, в котором, однако, под тенью густых лап растут белые грибы, со своим дымком от костра, где в золе печётся самое вкусное на свете лакомство – картошка; со своим теперь на месяц и нашим, трактористом Фредькой, местным мудрецом, который знал толк в народных приметах и часто, глядя в небо, уверенно заявлял:
– А не, сегодня дождя не будет! – и всегда, чуть ли не сразу с этими словами начинал накрапывать дождь, который затем постепенно переходил в обложной, на сутки–двое.
Нет, нудным назвать тот сентябрь никак нельзя. Однако то, что был он дождливый и холодный – факт.
Ужинали и завтракали мы «самопасом» – что Бог пошлёт или что хозяева, у которых мы квартировали, отжалеют. Обедали во дворе колхозном мехдворе, под навесом, за длинном столом, специально для нас сбитом из новеньких досок.
В помещении мастерских, или в «ангаре», как называли его механизаторы, там, где в бетонном полу специальная яма для ремонта техники, вдоль стены было восемь умывальников, с холодной, конечно же, водою. Можно представить, какими мы возвращались с поля: задубелые, злые, мокрые, а главное – грязные. Заскорузлые от липкой, как глина, земли шершавые руки с черными «маникюрами» ногтей аж свербели, такие попробуй отмой, чтобы можно было взяться затем за ложку, за хлеб. А тут на всех, человек на тридцать, не считая механизаторов, один разлезшийся обмылочек, который, если и дождётся его, не столько уничтожает грязь, сколько, кажется, ещё больше втирает её в кожу. Неприятно! Я подумал, что вот мне хороший шанс выделиться среди своих \ обязательно же завтра кто–то спросит: чьих рук дело? – а кто–нибудь обязательно ответит чьих \, а заодно пристыдить местных, показать им, что могли бы ради нас, гостей, позаботиться о таком необходимом предмете гигиены.
Вечером я купил в местном магазинчике восемь кусков мыла, самого дешевого, «Туалетного», по четырнадцати копеек за штуку, развернул все и положил возле каждого умывальника, и показалось, что мрачный «ангар» будто чуточку посветлел, как–то уютнее, по–человечески там стало.
К обеду следующего дня ни одного кусочка мыла на месте не оказалось. Гм…
Есть у меня одна то ли хорошая, то ли плохая черта – упрямство. Вечером, к немалому удивлению продавщицы, я приобрёл следующие восемь кусочков. И на следующее утро, перед тем, как идти на поле, забежал в мастерские и снова разложил их аккуратно…
.
И снова в обед не было ни одного.
Это уже насторожило. Кто из механизаторов настолько бедный? Или это – сознательная акция? Но – зачем? Чтобы не лез со своим уставом в чужой «ангар»? Пусть так и остаётся один на всех обмылок? Мы же не моемся – мы тебе помоемся?..
Не может быть! У людей, у каждого есть элементарный стыд, и он должен пробудиться рано или поздно.
Я начал покупать мыло регулярно, и с таким же завидным постоянством оно исчезало. Был момент, когда у меня на полном серьёзе возникла дурацкая мысль – приносить его, это мыло, только в обед, а на ночь уносить. Вот доставил бы им \почему–то представлялось, что «их» много \ радости!
Где–то через неделю я подсчитал финансы и задумался. С такими темпами до конца «картошки» мне хватит на одно только мыло. А сигареты? А ребятам, с которыми вместе харчуемся, что давать в складчину? Может, написать маме, попросить чтобы прислала деньги переводом? Объясняя это тем, что необходимо восемь кусков мыла в день? Глупости…Однако и не сдаваться же, не складывать лапки. Думай, голова, шапку куплю!
И голова надумала: четыре кусочка можно поделить пополам. Обломком старой косы я начал разрезать своё «Туалетное» – неразвёрнутое, конечно – и класть, как скупой армейский старшина, половинки около умывальников.
Тот же самый результат. Мыло исчезало, будто какая дурная корова слизывала его своим дурным языком. И тот же самый вопрос – зачем? Кому надо, чтобы было хуже? Я же не клал отраву, от которой могла появиться на руках короста, – наоборот… Что это? Обычная деревенская дикость? Как в той истории с раками? Когда какой–то местный притыренный химзаводик слил в ближайшую сажалку ядовитые отходы, и в ней передохло всё живое – кроме раков; они выкарабкались на берег и пошли к соседнему чистому озерцу. Ползли – в жару, цепляюсь клешнями за сухую траву, неуклюжие, колючие, пыхтели, греблись…На беду, их маршрут пересёкся с деревенской улицей. Разглядев процессию, повыбегали стар и млад, сильные и слабые, лупили палками, давили ногами, добивали розгами – и не успокоились, пока не уничтожили «врагов» всех до одного.
.
Зачем, спросите, было их трогать?
А мыло на что забирать?
Пошла третья неделя. Я уже четвертовал свои кусочки – последняя крайность, дальше было некуда. Продавщица в магазине привыкла ко мне и, увидев, не спрашивая, привычно опускала руку в ящик с мылом. Уж не знаю, что она обо мне думала. Начинаясь почти как шутка, как безобидное соревнование: кто кого? – мыльная история постепенно сделалась для меня идеей фикс, перешла в затяжное единоборство, если не в войну – войну здравого смысла с тупостью. Причём всё больше мне стало казаться, что в этой войне с противоположной стороны действуют не живые люди, с руками, ногами и головами, а какая–то неуловимая, невидимая злая сила, непобедимость которой в том, что намерения её разгадать не было никакой возможности.
На двадцать пятый день я сдался. Правда, возникла было мысль делить четвертованные кусочки, однако это было бы ещё хуже, чем просто признать своё поражение и мысленно пожать противнику его немытую руку.
Это не конец. Тот эпизод оказался лишь прелюдией к моей последующей жизненной «мыльной опере».
.
Однажды летом на каникулах, в родной деревни, надумал я сделать через нашу узенькую речку мостик, хотя бы из четырёх кладок, а то лежало там всего одно бревно, круглое, вечно скользкое, опасное. Я насёк в лесу жердочек, обчистил их, положил, сделал перильца, полюбовался на свою работу, покурил, поплевал в воду и ушёл довольный собой. Назавтра всё было разрушено, сломанные перильца плавали в воде, жердочки исчезли бесследно. А лежала на их месте та самая ослизлая колода. Четыре дня я упрямо «наводил» свой мостик \ между культурой и дикостью \, и каждая попытка кончалась неудачей.
В Могилёве – опять–таки в студенческие годы, на практике, был у нас в общежитии вахтёр, никакой не отставной армеец, как многие из вас, наверно, подумали, – обычный мужчина, интеллигентного вида, прилично одетый, с очками на носу и со свежей газетой в руке, так вот – он никогда не здоровался. На протяжении месяца в каждую его смену я громко желал ему «доброго утра», а в обед «доброго дня». Ноль на массу. Ни слова в ответ.
Бог ты мой! – только теперь тюкнуло в голову: так ведь и наша писательская работа разве не то же «мыло»?! Отсюда «мыльные оперы», сериалы, «мыльные эпопеи» т.д. «Мылом» называют литературную тягомотину… И как тут не вспомнить бессмертного Лёвина из «Анны Карениной», который, «разглядывая и развёртывая душистый кусочек мыла, промолвил: – Это же произведение искусства!»
.
Разве мы, мастера пера, не тем занимаемся всю жизнь, как «нарезаем» романы, пьесы, повести, новеллы и кладём их для общего пользования, понятия не имея, кто их забирает, какая от них кому–то польза, в какую бездну они исчезают?..
Сизиф катит в гору камень, тот задерживается на мгновенье – и покатился вниз! Сизиф вытирает со лба пот, сползает на «пятой точке» вниз – и всё по–новому…
.
Перевела с белорусского Любовь Турбина.
13 октября 2015 – Андрей ФЕДОРЕНКО (Беларусь)
Мыла
Той верасень быў надта халодны, дажджлівы, і... хацеў напісаць «нудны», але на няпраўдзе спынілася рука.
Які нудны, калі табе дваццаць адзін год, ты паступіў у вышэйшую навучальную ўстанову любімага горада-героя Мінска, і вось цябе паслалі «на бульбу» разам з незнаёмымі пакуль хлопцамі і семнаццацігадовымі дзяўчаткамі...
Якая нуда, калі вакол такая прыгажосць – азёрная Віцебшчына са сваімі вёскамі, дзе хаты не адгароджваюцца ад вуліцы платамі, са сваёй асаблівай гаворкай – гэтымі «мальцамі» замест «хлопцаў» ды «прыехаўшы» замест «прыехаў», са сваімі выспачкамі барвова-жоўтых пяшчотных бяроз і асін проста пасярод бульбяных палеткаў, са сваім дрымучым яловым лесам, у якім, аднак, пад цёмнымі шатамі растуць белыя грыбы, са сваім дымком ад вогнішча, дзе ў прысаку пячэцца самы смачны ў свеце ласунак – бульба, са сваім (а цяпер на месяц і нашым) трактарыстам Фрэдзькам, мясцовым мудрацом, які ведаў толк у народных прыкметах і часта, пазіраючы ў неба, упэўнена заяўляў:
– А не, сёння дажджу ня будзіць! – і заўсёды амаль разам з гэтымі словамі пачынаў накрапваць дождж, які затым паступова пераходзіў у аблажны на суткі-двое.
Не – нудным назваць той верасень ніяк нельга. Але тое, што быў ён дажджлівы і халодны, – факт.
Вячэралі і снедалі мы «самапасам» – што Бог пашле ці што гаспадары, у якіх мы кватаравалі, адшкадуюць. Абедалі на калгасным мехдвары, пад навесам, за доўгім, знарок для нас збітым з новенькіх дошак сталом.
У будынку майстэрняў, або ў «ангары», як звалі яго механізатары, там, дзе ў бетоннай падлозе спецыяльная яма для рамонту тэхнікі, паўз сцяну было восем умывальнікаў з халоднай, канечне, вадою. Можна ўявіць, якімі мы вярталіся з поля: адубелыя, злыя, мокрыя, а галоўнае – брудныя. Закарэлыя ад ліпкай, як гліна, зямлі рукі з чорнымі «манікюрамі» пазногцяў ажно свярбелі, такія паспрабуй адмый, каб можна было ўзяцца пасля за лыжку, за хлеб. А тут на ўсіх, чалавек трыццаць, не лічачы механізатараў, адзін разлезлы абмылачак, які, калі і дачакаешся яго, не столькі знішчае гразь, колькі, здаецца, яшчэ больш уцірае яе ў скуру. Непрыемна! Я падумаў, што вось мне харошы шанс вылучыцца сярод сваіх (абавязкова ж заўтра нехта спытае: чыіх рук работа? – а хтосьці абавязкова адкажа), а заадно прысароміць мясцовых, паказаць ім, што хоць бы дзеля нас, гасцей, маглі б парупіцца аб такім неабходным прадмеце гігіены.
Увечары я купіў у мясцовай краме восем кавалкаў мыла, самага таннага, «Туалетнага», па чатырнаццаць капеек за штуку, паразгортваў і паклаў каля кожнага ўмывальніка, і падалося, што змрочны «ангар» нібыта крышку пасвятлеў, неяк больш утульна, па-чалавечы там стала.
У абед наступнага дня ніводнага кавалка на месцы не аказалася. Гм...
Ёсць у мяне адна ці то добрая, ці то дрэнная рыса – упартасць. Вечарам, да немалога здзіўлення прадаўшчыцы, я набыў чарговыя восем кавалкаў. І на наступную раніцу, перад тым, як ісці на поле, забег у майстэрні і зноў параскладаў іх акуратна...
І зноў у абед не было ніводнага кавалка.
Гэта ўжо насцярожыла. Хто з механізатараў настолькі бедны? Ці гэта – свядомая акцыя? Але – навошта? Каб не лез са сваім статутам у чужы «ангар»? Хай так і застаецца адзін на ўсіх абмылак? Мы ж не мыемся – мы табе памыемся!..
Не! У людзей, у кожнага, ёсць элементарны сорам, і ён павінен абудзіцца рана ці позна.
Я пачаў купляць мыла рэгулярна, гэтак жа рэгулярна яно пачало знікаць. Быў момант, калі ў мяне на поўным сур'ёзе ўзнікла дурная думка – прыносіць яго, гэтае мыла, толькі ў абед, а на ноч забіраць. Вось была б ім (чамусьці ўяўлялася, што «іх» многа) радасць!
Недзе праз тыдзень я падлічыў фінансы і задумаўся. З такімі тэмпамі да канца «бульбы» мне хопіць толькі на мыла. А цыгарэты? А хлопцам, з якімі разам харчуюся, што даваць у складчыну? Можа, напісаць маці, папрасіць, каб прыслала грошы пераводам? Тлумачачы тым, што трэба восем кавалкаў мыла ў дзень? Глупства... Аднак жа і не здавацца, не складваць лапкі. Думай, галава, шапку куплю!
І галава надумала: чатыры кавалкі, аказваецца, лёгка падзяліць напал. Абломкам старой касы я пачаў разразаць сваё «Туалетнае» – не разгорнутым, канечне, – і класці, як скупы армейскі старшына, каля ўмывальнікаў палавінкі.
Той самы вынік. Мыла знікала, нібы якаясь дурная карова злізвала яго сваім дурным языком. І тое ж пытанне – навошта?! Каму трэба, каб было горш? Я ж не клаў атруту, ад якой магла б пайсці на руках кароста, – наадварот... Што гэта? Звычайнае вясковае дзікунства? Як у тым выпадку з ракамі? Калі адзін мясцовы (прытыраны!) хімзаводзік зліў у сажалку ядавітыя адходы, і ў ёй перадохла ўсё жывое – акрамя ракаў; яны выкарабкаліся на бераг і пайшлі да суседняга чыстага возерка. Паўзлі – у спёку, чапляючыся клешнямі за сухую траву, нязграбныя, калючыя, шапацелі, грэбліся... На бяду, іхні маршрут перасёкся з вясковай вуліцай. Угледзеўшы працэсію, павыбягалі стары і малы, дужы і слабы, хворы і здаровы, лупілі дручкамі, чавілі нагамі, хвасталі дубцамі – і не супакоіліся, пакуль не знішчылі «ворагаў» усіх да аднаго.
Навошта, спытаеце, іх было біць?
А мыла нашто красці?
Пайшоў трэці тыдзень. Я ўжо чацвертаваў свае кавалкі – апошняя крайнасць, далей не было куды. Прадаўшчыца ў краме прывыкла да мяне і, пабачыўшы, не пытаючыся, звыкла апускала руку ў скрынку з мылам. Не ведаю, што яна пра мяне думала.
Пачаўшыся амаль як жарт, як бязвіннае спаборніцтва: хто каго? – мыльная гісторыя паступова зрабілася для мяне ідэяй фікс – навязлівай ідэяй, перайшла ў зацятае змаганне, калі не ў вайну – вайну здаровага сэнсу і этыкі з тупасцю і цемрашальствам. Прычым усё часцей пачынала мне здавацца, што ў вайне гэтай з супрацьлеглага боку дзейнічаюць не жывыя людзі, з рукамі, нагамі і галовамі, а якаясь няўлоўна-нябачная, злая сіла, моц якой у тым, што намераў яе не было ніякай магчымасці разгадаць.
На дваццаць пяты дзень я здаўся. Узнікла была, праўда, думка дзяліць яшчэ і чацвертаваныя кавалачкі, але тое было б нашмат горш, чым годна прызнаць сваё паражэнне і ў думках паціснуць праціўніку яго нямытую руку.
Але гэта не канец. Той эпізод стаўся толькі прэлюдыяй да маёй будучай жыццёвай «мыльнай оперы».
Аднойчы ўлетку на канікулах, у роднай вёсцы, надумаўся я зрабіць цераз нашу вузенькую рэчку масток, хоць бы з чатырох кладак, бо ляжала там усяго адно бервяно, круглае, вечна слізкае, нязручнае, небяспечнае. Я насёк у лесе жэрдачак, абчасаў, паклаў, зрабіў парэнчы, палюбаваўся на сваю работу, пакурыў, папляваў у ваду і пайшоў задаволены. Назаўтра ўсё было пабурана, зламаныя парэнчы плавалі ў вадзе, жэрдак не было і следу. А ляжала на іх месцы тая ж слізкая калодзіна. Чатыры дні я ўпарта «наводзіў» свой масток (паміж культураю і дзікасцю), і кожная спроба заканчвалася няўдачай.
У Магілёве – зноў-такі ў студэнцкія гады, на практыцы, быў у нас у інтэрнаце вахцёр, ніякі не адстаўны вайсковец, як многія з вас, напэўна, падумалі, – звычайны мужчынка, інтэлігентнага выгляду, прыстойна апрануты, з акулярамі на носе і са свежай газетаю ў руцэ; дык вось – ён ніколі не вітаўся. На працягу месяца ў кожную яго змену я гучна жадаў яму «добрай раніцы!», а ў абед – «добрага дня!». Нуль на масу. Ні слова ў адказ.
Бог ты мой! – толькі цяпер цюкнула ў галаву: дык а наша пісьменніцкая праца хіба гэта не тое ж «мыла»?! Адсюль «мыльныя оперы», серыялы, «мыльныя эпапеі» і г. д. «Мылам» называюць літаратурную цягамоціну... І як тут не згадаць бессмяротнага Лёвіна з «Ганны Карэнінай», які, «разглядаючы і разгортваючы духмяны кавалак мыла, прамовіў: – Гэта ж твор мастацтва!»
Хіба мы, работнікі пяра, не займаемся тым усё жыццё, як толькі «наразаем» раманы, п'есы, аповесці, навелы і кладзём іх для агульнага карыстання, паняцця не маючы, хто іх забірае, якая з іх каму карысць, у якую прорву яны знікаюць?..
Сізіф ускочвае на гару камень, той затрымліваецца на імгненне – і па-а-акаціўся ўніз! Сізіф выцірае з ілба пот, спаўзае на «пятай кропцы» ўніз – і ўсё па-новаму… Навошта? Як вы лічыце?
Беларуская Палічка: http://knihi.com
Руководство общественной организации «Союз писателей Беларуси» ввело в заблуждение, а попросту обмануло Министерство юстиции Республики Беларусь, высокую организацию, которая осуществляет контроль за соответствием деятельности республиканских общественных объединений Конституции Республики Беларусь, иным актам законодательства и их уставам.
